— Он, пожалуй, хорош… только…
— Что еще?
— Пока там, на Севере, эти господа будут заняты друг другом…
— Тебя беспокоит Юг? Ты прав, Генрих, — грозы обычно надвигаются с юга.
— Не обрушится ли на меня за это время мой третий родич? Знаешь, что делает Беарнец?
— Нет, разрази меня гром!
— Он требует…
— Чего?
— Городов, составляющих приданое его супруги.
— Ну и наглец! Мало ему чести породниться с французским королевским домом, он еще позволяет себе требовать то, что ему принадлежит!
— Господин Шико!
— Считай, что я ничего не говорил: в твои семейные дела я не вмешиваюсь.
— Возвратимся же к наиболее срочным делам.
— К Фландрии?
— Я действительно пошлю кого-нибудь во Фландрию, к брату… Но кого? Кому, бог мой, могу я доверить такое важное дело?
— Да, вопрос сложный!
— Отправляйся ты, Шико.
— Как же я отправлюсь во Фландрию, когда я мертв?
— Да ведь ты больше не Шико, ты Робер Брике.
— Ну куда это годится: буржуа, лигист, сторонник господина де Гиза вдруг станет твоим посланцем к герцогу Анжуйскому!
— Ты отказываешь мне в повиновении?
— А разве я обязан тебе повиноваться?
— Не обязан, несчастный?
— Откуда у меня могут быть такие обязательства? То немногое, что я имею, получено по наследству. Я человек бедный и незаметный. Сделай меня герцогом и пэром, преврати в маркизат мою землицу Шикотери, пожалуй мне пятьсот тысяч экю — и тогда поговорим.
Генрих уже намеревался ответить, когда услышал шорох тяжелой бархатной портьеры.
— Господин герцог де Жуаез, — возвестил слуга.
— Вот он, черт побери, твой посланец! — вскричал Шико..
— И правда, — прошептал Генрих, — ни один из моих министров не давал таких хороших советов, как этот дьявол Шико!
— А, наконец-то признаешь это? — сказал Шико.
И он забился поглубже в кресло, так что даже лучший в королевстве моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не увидел бы в королевской спальне ничего подозрительного.
Господин де Жуаез, хоть и был главным адмиралом Франции, тоже ничего не заметил.
При виде своего юного любимца король радостно вскрикнул и протянул ему руку.
— Садись, Жуаез, дитя мое, — сказал он. — Боже мой, как ты поздно пришел!
— Государь, вы очень добры, что изволили это заметить, — ответил Жуаез.
И герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла кровать, уселся на одну из вышитых лилиями подушек, разбросанных на ступеньках.
Шико, по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.
— Ну как, Жуаез, — спросил Генрих, — хорошо вы побродили по городу?
— Отлично, государь, благодарю вас, — рассеянно ответил герцог.
— Как быстро вы ушли сегодня с Гревской площади!
— Честно говоря, государь, я не люблю смотреть, как мучаются люди.
— Ты знаешь, что произошло?
— Положа руку на сердце, нет.
— Сальсед отрекся от своих показаний.
— Признаюсь, государь, я был уверен в этом.
— Но ведь он сперва сознался!
— Тем более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы начали действовать, пока ваше величество пребывали в спокойствии: это было неизбежно.
— Как! Ты все предвидишь и ничего мне не сказал?
— Да ведь я не министр, чтобы говорить о политике.
— Оставим это, Жуаез.
— Государь…
— Мне понадобится твой брат. Я хочу дать ему небольшое поручение.
— Вне Парижа?
— Да.
— В таком случае это невозможно, государь.
— Как так?
— Дю Бушаж не может уехать.
Генрих приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.
— Что это значит? — спросил он.
Жуаез невозмутимо выдержал недоумевающий взгляд короля.
— Государь, — сказал он, — дю Бушаж влюблен, но бедный мальчик пошел по ложному пути, вот почему он начал худеть, бледнеть…
— И правда, — сказал король, — мне это бросилось в глаза.
До собеседников донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением огляделся по сторонам.
— Не обращай внимания, Анн, — засмеялся Генрих, — это одна из моих собачек заснула в кресле и рычит во сне… Так ты говоришь, друг мой, что бедняга дю Бушаж по грустнел?
— Да, государь, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он встретил женщину, пребывающую в угнетенном состоянии духа. Нет ничего ужаснее таких встреч.
Генрих вздохнул.
— Ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?
— Так по крайней мере утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.
— Бедняга! — сказал король.
— Вы понимаете, государь, — продолжал Жуаез, — что едва он сделал мне это признание, как я начал его лечить.
— И что же?..
— Курс лечения начат.
— Он уже не так влюблен?
— Не в том дело, государь, но у него появилась надежда внушить любовь. Итак, начиная с сегодняшнего дня, он, вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее. Я послал к его возлюбленной тридцать итальянских музыкантов, которые устроят под ее балконом целый концерт.
— Фи! — сказал король. — Что за пошлая затея?
— Как это — пошлая? Тридцать музыкантов, равных которым нет в мире!
— И ты рассчитываешь, что от музыки ледяное сердце красавицы растает?
— Разумеется, рассчитываю.
Король покачал головой.
— Конечно, я не говорю, — продолжал Жуаез, — что при первом же взмахе смычка дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами. А если они не придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки верхом — словом, всевозможные забавы; пусть даже веселье не вернется к этой скорбной красавице, зато оно вернется к самому дю Бушажу.