— Я требую очной ставки с Рыкаловым! — чуть ободрившись, повторил Евгений. — И пока мне ее не предоставят, не произнесу ни слова!
— Хорошо, хорошо, к чему так горячиться. — Чернышев захлопнул книгу и распорядился отвести Шувалова обратно в камеру.
Следующего допроса графу пришлось ждать почти три месяца. За это время его перевели в Петропавловскую крепость. По дороге солдат-конвоир незаметно сунул ему в руку смятую бумажку. Это оказалась азбука Петропавловских казематов. В первую же ночь Евгений простучал стены камеры и узнал имена своих соседей. Он попросил их разузнать, где сидит подполковник Рыкалов и по возможности связаться с ним. Через несколько дней был получен ошеломляющий ответ: «Рыкалов не арестован. Вышел в отставку и уже больше года живет в Америке». Это был страшный удар. Надежда на очную ставку рухнула, а без показаний Рыкалова Шувалову было не оправдаться. Он жил теперь только в ожидании приговора.
В конце марта ему доставили передачу от матери. Прасковья Игнатьевна собственноручно испекла для сына его любимый яблочный пирог — правда, до графа он дошел разломанным на части. В письме она написала, что приехала вслед за ним в Петербург и поселилась у дальних родственников. Все это время упорно добивалась аудиенции у государя и великого князя Михаила, но пока безуспешно. Его ответная записка содержала всего три слова по-французски: «Маман, просите Бенкендорфа!» Это была даже не просьба, а крик человека, оказавшегося в отчаянном положении.
Через несколько дней его наконец повели на допрос. Следственная комиссия на этот раз заседала в Петропавловской крепости, практически в прежнем составе. К ней лишь добавился князь Александр Голицын, который, впрочем, во время допроса Шувалова никак себя не проявил. Бенкендорф все время о чем-то шептался с полковником Адлербергом и подчеркнуто не смотрел в сторону подследственного.
— Вы продолжаете настаивать на том, что не были ни на одном заседании Союза Благоденствия? — начал Чернышев, поигрывая большим бриллиантовым перстнем, то свинчивая его с безымянного пальца, то накручивая обратно.
— Не имею к мятежу на Сенатской площади никакого отношения, — твердо произнес Евгений.
— Введите Сергеева! — приказал председательствующий. Его голос прозвучал почти равнодушно, да и вид у него был скучающий. Рвения у Чернышева заметно поубавилось. По-видимому, дело Шувалова представлялось ему теперь слишком мелким и не заслуживающим внимания.
Евгений не сразу узнал в вошедшем арестанте седоусого отставного майора, на квартире которого состоялась та злополучная вечеринка. Он выглядел совсем стариком, желтолицым, сильно исхудавшим, ссутуленным. Его душил резкий лающий кашель. Приставшая к нему в казематах чахотка беспощадно обглодала этого крепкого некогда человека.
— Сергеев, — повысил голос председательствующий, — вы знаете этого человека? — Он указал на Шувалова.
Отставной майор внимательно вгляделся в лицо Евгения и с одышкой произнес:
— Кажется… знаю…
— Что значит «кажется»? — прикрикнул на старика Чернышев. — Извольте выражаться точно!
— Мы виделись всего один раз, в моем доме, — пожал плечами Сергеев. — Это старый приятель подполковника Рыкалова, они вместе служили при штабе Барклая…
— Состоял он в Союзе Благоденствия? — неожиданно подал голос Бенкендорф.
— Думаю, нет.
— А точнее? — настаивал Александр Христофорович.
— Не мог он состоять в тайном обществе, — покачал головой отставной майор.
— Почему не мог? С чего вы взяли? — возмутился Чернышев.
— Во-первых, он богатый помещик, крепостник, а с такими людьми нам не по пути. А во-вторых, в тот вечер его сильно возмутили высказывания Рыкалова, и они повздорили…
— Повздорили, видно, не всерьез, раз до поединка не дошло, — усмехнулся Чернышев.
— Не дошло, потому что Рыкалов струсил, — презрительно выговорил Сергеев. — Все это видели, и с тех пор подполковник сильно упал в наших глазах…
— То есть Шувалов подмочил его репутацию бунтаря и мятежника? — вновь вмешался Бенкендорф.
— Так оно и было, — подтвердил арестант. — Ведь трусость и малодушие не могут быть спутниками истинного революционера.
— В таком случае, у подполковника имелись все основания мстить Шувалову, — обратился к членам комиссии Александр Христофорович.
— Странный способ мщения, вы не находите? — возразил ему Чернышев. — Взял и вписал его в протоколы заседаний тайного общества. В чем смысл подобной мести?
— А вы что думаете по этому поводу? — обратился Бенкендорф к Сергееву.
— Рыкалов с самого начала не верил в наш успех и твердил, что рано или поздно нас всех закуют в кандалы. Поэтому, хорошо зная Рыкалова, могу определенно сказать, что он готовил ту же участь своему другу, которому к тому же всегда завидовал и… — Старик не договорил, согнувшись пополам от жестокого приступа нутряного кашля.
Евгений готов был обнять и расцеловать отставного майора, однако Чернышев, по обыкновению, подоспел со своей ложкой дегтя.
— Я не верю! — воскликнул он. — Ни одному слову не верю! Сергеев выгораживает соратника, играет в благородство, хочет, чтобы тот вышел чистеньким из воды! Ничего не выйдет у вас, господа революционеры!
— Эх, ваше превосходительство, — сипло прошептал отставной майор, едва отдышавшись. — Я человек простой, прямой. От своей вины никогда не отпирался, но невинного человека оговаривать ради вашего удовольствия не стану. Это грех большой, а мне помирать скоро.
Чернышев раздраженно приказал вывести обоих. В коридоре, пока надзиратели отпирали и запирали ворота, ведущие в казематы, Шувалов, оказавшись бок о бок с майором, шепотом произнес:
— Спасибо вам! Я никогда этого не забуду!
— Надеюсь, в Сибирь вас теперь не упекут, — шепнул в ответ тот и тускло улыбнулся: — А мне-то все равно, где бы ни помирать.
— Я буду за вас молиться!
— Прекратить разговоры! — рявкнул один из надзирателей.
— Молитесь тогда за раба божьего Константина, — не обращая внимания на свирепого надзирателя, попросил Сергеев.
— Буду! Непременно буду! — горячо пообещал Шувалов.
— Прекратить! — снова зарычал надзиратель и ударил Евгения прикладом ружья в спину.
На другой день его неожиданно повели на свидание с матерью. С первого взгляда он не узнал пожилую даму в черном платье и серой накидке, стоявшую по другую сторону барьера, и только присмотревшись, содрогнулся. Это была графиня Прасковья Игнатьевна, но как же она постарела! Ей только что минуло шестьдесят, однако до самого последнего времени стройная, прямая, энергичная женщина выглядела много моложе своих лет. Даже ее лицо избежало увядания, кожа оставалась тонкой и белой, черты не обрюзгли, не оплыли, в медово-карих глазах временами вспыхивали молодые искры. Теперь они погасли, их словно засыпало пеплом. Графиня высохла, ее лицо и шея покрылись морщинами, под глазами набрякли красноватые слезные мешки. И только прямая спина осталась прежней, не согнулась и не поникла. Бросившись в объятья сына, Прасковья Игнатьевна срывающимся голосом проговорила: