— Десять лет я страдал за веру, ходил в кандалах, добывал уголь в шахте, стоя по пояс в ледяной воде, бежал не раз, меня ловили, секли до полусмерти, и все начиналось сызнова… Кабы не вера моя, разве я выжил бы?!
— У каждого своя дорога, — возразила Зинаида уже совершенно хладнокровно. — Во мне больше нет веры, стало быть, ничего я не предавала. Да и ты мне, братец, не указ.
— А ты мне больше не сестра, — отрезал тот, — живи, как знаешь.
— Почему тогда ты меня считаешь сестрой? — вмешалась Елена. — Ведь я православная.
— Ты — другое дело, — мотнул головой Афанасий, — а она вероотступница, значит, не будет ей прощения ни на том свете, ни на этом… Пусть живет, коли Бога не боится. А я с ней под одной крышей глотка воды больше не выпью!
В тот же день, ближе к вечеру, Зинаида наняла для брата крохотный деревянный флигель в три комнаты, рядом с гаванью. Хоть цены в Петербурге подскочили почти в два раза по сравнению с довоенными, Зинаида сговорилась с хозяйкой, что Афанасий будет платить всего по пяти рублей в месяц за постой, и внесла аванс за два месяца вперед. Она никогда прежде не бывала в этом районе острова и была поражена огромным количеством девиц легкого нрава, бродивших по деревянным тротуарам и поджидавших моряков. Она даже усомнилась, согласится ли брат селиться в столь злачном месте, но, подумав немного, решила, что выбора у него все равно нет. «Пусть этот святоша проклятый умерщвляет плоть среди гулящих девок! Поглядим еще, каково ему придется… Тоже, чай, живой человек! Повертится, как уж на горячей сковородке!» Всю обратную дорогу Зинаида тихонько похихикивала в кулачок. В то же время в ее уме, привычном к торгашеским расчетам, роились и более меркантильные мысли. Она быстро прикинула, что любая из этих баснословно дешевых портовых красавиц, берущая с клиента по десять — пятнадцать копеек, за ночь легко может заработать примерно пятьдесят — шестьдесят копеек, а при удаче и рубль! Флигель в три комнаты обошелся всего в пятерку. То есть, если бы его снимала девица, пять-десять дней она бы работала, чтобы расплатиться с хозяйкой, а остальную часть месяца — на себя. Но какой расчет платить за весь флигель, если при ее ремесле довольно одной комнаты? «А вот если бы в трех комнатах этого флигелька поселить трех девиц… Тогда с каждой в месяц за аренду приходилось бы рубля по два. Совсем пустяк! И вырабатывала бы каждая сверх того рублей по двадцати в месяц, а в год — двести сорок! Умножаем на три… Это же семьсот рублей с лишним!..» Полученная сумма ее потрясла и озадачила. Лавка никогда не давала такой сказочной прибыли! «Правду говорил муж-покойник, самый большой навар идет со всякой дряни!» Зинаида в сердцах сплюнула, как всегда, поминая супруга, и бросила бессмысленные расчеты.
На душе было легко. Тайна раскрылась, а она цела и невредима. Афанасий ее проклял, так это пустяки. Жила все эти годы без брата, считая его погибшим, проживет и дальше. Никакой любви она к нему не испытывает. «Евсевий, старый хрыч, забил меня до того, что я и сердца лишилась», — с грустью думала женщина, уже подходя к своему дому.
— Тетенька, подайте Христа ради, — вдруг услышала она за спиной слабый детский голос.
Обернувшись, Зинаида увидела на краю панели девочку лет тринадцати. Высокая для своих лет, но жалостно худая, та была невероятно грязна, будто спала на улице. Ее чахлое востроносое лицо посинело от холода, красные руки по локоть высовывались из рукавов рваной кофты. Вместо юбки висели какие-то мокрые клочья, едва доходившие до костлявых колен. Ноги были босы.
— Подайте, — повторила девочка, робко подступая к остановившейся лавочнице. — Я три дня не ела.
— Да ты уж большая, — с сомнением проговорила Зинаида, хотя ее рука невольно опустилась в карман платья, нашаривая мелочь. — Почему попрошайничаешь? Могла бы работать.
— Я просилась. — Девочка следила за рукой Зинаиды таким голодным безнадежным взглядом, что у той сжалось сердце. — Не берут. Слабосильная, говорят. Одна кухарка обещала грош дать, коли я лохань с помоями на двор вытащу. Я потащила, разлила, так она на меня собаку спустила, та мне всю юбку подрала… А я не слабая, это я после болезни. Только неделю, как встала…
— Где же твои родители? Почему пускают тебя побираться? — Зинаида вытащила руку из кармана, так и не зацепив ни гроша. В ее голове мало-помалу созревал некий план.
— Мамка на прошлой неделе от горячки померла, а батюшка на Бородинском поле… Лежит неведомо где… — Не договорив, девочка закрыла грязными ладонями лицо. Ее плечи содрогнулись.
— Ну а живешь у кого?
— Живу на улице, — призналась сирота, — квартирная хозяйка меня тут же погнала взашей, как мамку схоронили… Наш угол уж сдали, а там и одеяло было на вате, и мамкин тулупчик. Все забрали за долги…
Тусклый осипший голос ребенка звучал все слабее. Ее ссутуленная оборванная фигурка рисовалась на фоне серой оштукатуренной стены грязным пятном. С гавани наползал желтоватый едкий туман, заполнявший линии Васильевского острова, превращавший людей в тени, лошадей — в диковинных зверей. Было не так холодно, как промозгло, весенний воздух пах больницей и гниющими отбросами. По случаю вечернего времени на улице стало многолюдно. Прохожие сновали по деревянному тротуару, то и дело толкая задумавшуюся лавочницу и вновь прижавшуюся к стене девочку. Из открытого на углу трактира раздавались стонущие звуки фисгармонии и пьяный хохот многих голосов. Мимо шмыгнула уличная женщина в рваном платье, но с яркими перьями на капоре и со зловеще нарумяненными щеками. Она направлялась в сторону гавани. При виде ее Зинаида опомнилась и протянула руку ребенку:
— Подойди-ка… Покажись лучше!
Зинаида давно мечтала взять себе в лавку помощницу. Тогда ей можно было бы ненадолго отлучаться, и потом, это подчеркнуло бы ее статус хозяйки. Хавронья на эту роль не годилась, была глупа и слишком уродлива. И вот Провидение посылало лавочнице сироту, которой можно даже не платить. Она будет с радостью работать за ломоть хлеба.
— Как тебя звать? — спросила Зинаида, вглядываясь в чахлое лицо девочки.
— Маша… — Девочка смотрела на нее со жгучей надеждой.
— Ну что, Маша, идем ко мне.
Она отвела нищенку на кухню и приказала Хавронье накормить ее остатками от обеда. Молча передала брату бумажку, на которой нетвердой рукой квартирной хозяйки был накарябан его новый адрес. Афанасий тотчас начал собирать пожитки и, наскоро связав узел, не прощаясь, покинул дом сестры. К своему удивлению, Зинаида нигде не обнаружила юной графини, которая, по уговору, должна была остаться под ее кровом. Впрочем, это обстоятельство занимало ее недолго. Весь вечер она была занята отмыванием своей новой подопечной. Хавронья ставила в печь один чугун с водой за другим, рылась в сундуках в поисках старых вещей, которые сгодились бы сироте, и дивилась про себя неслыханному мягкосердечию своей хозяйки.
Князь Павел Васильевич Головин, дальний родственник Шуваловых, хоть и не был предупрежден о приезде Евгения в Петербург, несказанно обрадовался гостю и порывисто расцеловал графа в обе щеки.