Он так увлекся запиской, что не услышал, как к дому подъехала карета. Бенкендорф был сегодня приглашен на прощальный ужин к графу Ростопчину, и экипаж прислали за ним. Денщик доложил, что карета подана, Александр быстро пробежал глазами только что сочиненную записку и на минуту задумался. Он вдруг представил, с каким выражением лица ее будет читать император. Вернее сказать, без всякого выражения — по обыкновению. А по прочтении император взглянет на него в лорнетку, стекла которой слегка увеличивают его васильковые добрые глаза, и произнесет по-французски: «Превосходно, но слишком поздно, мой друг». При этом на макушке императора вдруг зашевелятся его легкие белоснежные волосы. «Ангельский пушок» придет в движение вовсе не от ветерка, а от тяжелого дыхания стоящего позади графа Аракчеева. Граф скрестит на груди руки, его губы расползутся в дьявольской ухмылке. «Ты что это, братец, задумал? — скажет он прямо и по-русски, оставшись с ним наедине. — Какую такую жандармерию? Под меня копать изволишь?» Нет, пока у власти стоят Аракчеевы и Ростопчины, в этой стране не будет ни закона, ни порядка!
Александр схватил со стола свою вдохновенную записку и порвал ее на мелкие клочки.
Граф Федор Васильевич устраивал в честь гостя семейный ужин, на котором присутствовали только домочадцы. Графиня Екатерина Петровна по обыкновению молчала, брезгуя говорить с лютеранином. Отцы иезуиты внушили ей, что лютеране самые страшные еретики на белом свете и общаться с ними — значит тешить дьявола. Натали тоже не проронила ни слова и смущенно опускала ресницы, едва встречалась с Бенкендорфом взглядом. Зато любознательная Софи засыпала молодого генерала вопросами, узнав, что тот первым въехал в Москву после оставления ее французами.
— А что было в Кремле? — спрашивала она по-французски. — Правда, что Успенский собор был по щиколотку залит вином?
— Правда, — неохотно отвечал Александр, вспомнив слезы своего друга Сержа Волконского. — Они там хранили вино, к тому же мадам Обер-Шальме разбила в соборе походную кухню. Говорят, она готовила обеды лично для императора Бонапарта, одевшись в платье маркитантки.
При имени Обер-Шальме графа Федора Васильевича передернуло. Вообще, этот разговор ему был крайне неприятен. Однако Софи не унималась, хотя прекрасно видела, что отец сидит, нахмурившись.
— Как вы думаете, почему крестьяне так безжалостно и жестоко убивали французов, даже пленных, что вообще недопустимо? — Девушка явно сочувствовала поверженным оккупантам и не собиралась этого скрывать.
— Видите ли, мадемуазель, император Бонапарт допустил много ошибок в ходе русской кампании, — спокойно и рассудительно отвечал ей Бенкендорф. — Он хотел подарить русскому крестьянину свободу, а мужик не захотел ее брать из рук чужестранца. Великая армия начала свой поход с осквернения церквей и массового насилия над женщинами. Главнокомандующий должен был это прекратить, но он был обижен на мужика, потому что тот не встретил его с хлебом и солью. Он не остановил варварства, и в конце концов за это жестоко поплатился. Русские крестьяне сыграли едва ли не решающую роль в этой войне и заслужили… награды…
Он хотел сказать «свободы». Так говорили многие офицеры в армии. Да и сам император Александр, восхищаясь подвигами крестьян, не раз высказывал вслух желание освободить мужика от крепостной зависимости. Однако Бенкендорф не осмелился в присутствии Ростопчина произнести это, зная, что тот является ярым поборником старого помещичьего уклада жизни.
— Ох, и люблю я, батюшка, слушать, как ты что-нибудь излагаешь, — похвалил гостя граф Федор, изобразив на лице своем приятнейшую улыбку. — Мысль у тебя всегда такая четкая, такая верная, с тобой и не поспоришь даже ни о чем. А ты, голубушка, — обратился он к Софье, — совсем, как я погляжу, распустила свой маленький язычок. Французов стало жалко? А вот они бы вряд ли тебя пожалели, узнав, чья ты дочка.
Щеки Софи зарделись. Она смущенно опустила голову, сознавая правоту отцовских слов. Ей кстати припомнился рассказ Элен Мещерской о пьяных гренадерах. Французская армия оказалась не столь благородной, как все привыкли о ней думать…
— Начиталась чувствительных романов, — продолжал корить дочь Федор Васильевич, — решила, что французы таковы, какими их там изображают? И-и-и, матушка! Да кабы так было, я бы сам, собственными руками отдал тебя замуж за какого-нибудь мусью!
И расхохотался, очень довольный тем, что окончательно вогнал в краску свою строптивую дочку.
— Видите ли, Софи, — вмешался Бенкендорф, желая смягчить бесцеремонность графа, — моим воспитателем был француз, аббат Николя, и я к нему горячо привязался. Человека благороднее и чище в своих помыслах трудно было сыскать. Когда же, годы спустя, я поселился в Париже, служа при русском консульстве, то обнаружил, что французы сильно изменились со времен Лессажа и Шодерло де Лакло. Жестокость якобинской диктатуры, повсеместное безбожие, голод и разруха превратили эту замечательную нацию в стаю хищных волков, рыщущих в поисках добычи. У них остались две ценности, к которым стоит стремиться, — рента и карьера. А как поступают с волками, забравшимися в хлев, вам, должно быть, известно?..
— Я всегда сострадала волкам, — Софи подняла на него глаза, полные непролившихся слез. — Извините.
Девушка поднялась из-за стола и быстрым шагом вышла из гостиной.
— Ну что ты будешь с нею делать?! — Граф с досадой бросил на стол салфетку, вынув ее из-за ворота сюртука. — До чего она настроена против меня!
Графиня Екатерина Петровна, словно очнувшись от сна, впервые удостоила Бенкендорфа взглядом. Оказывается, воспитателем этого лютеранина был иезуит! Возможно, он тоже втайне от всех исповедует католицизм?
— Не принимайте выходки Софи близко к сердцу, — обратилась она к супругу, — с возрастом это пройдет…
Позже в кабинете губернатора Александр сделал признание, которого, как ему казалось, весь вечер ждал от него Ростопчин.
— Я нашел десять свидетелей казни Верещагина, как просил государь император, — сказал он, набрав полные легкие воздуха. — Все они показывают, что вы призывали чернь к расправе над купеческим сыном…
— Над предателем, — поправил граф.
— Это не меняет сути…
— Смотря для кого, мой дорогой. — Ростопчин подошел к нему почти вплотную и посмотрел прямо в глаза. — Нашему императору сейчас весьма важно получить признание в Европе. Выставить матушку Россию цивилизованной, европейской страной. А тут, видите ли, губернатор московский призывает народ к расправе над предателями и шпионами. Варварство! Позор! — Неожиданно для Бенкендорфа граф перешел на французский. — Запомни, друг мой, — сказал он шепотом, проникновенно, словно поверял страшную тайну: — Никогда Россия не станет Европой. Никогда Европа не примет к себе в семью Россию на равных правах. И не надобно нам этого! Нечего гнуть книксены перед этой старой продажной тварью! Нечего строить ей глазки через лорнетку!
Некогда граф Ростопчин был особенно любим императором Павлом за свое красноречие. Однако молодой генерал нисколько не впечатлился фигурами его речи. Он имел свое мнение насчет казни Верещагина.