Погибну я в волнах Дуная.
Люблю я на свете его одного.
Навеки он — мой, я навеки — его.
Вы смерть мою поторопите,
В Дунае меня утопите!..
Многие взоры в этот миг обратились к императрице. Все прекрасно поняли, что баллада о супружеской верности посвящена ей.
Тем временем рыбак выловил мертвое тело Агнес и принес его несчастному герцогу. Гальтенгоф патетически восклицал:
И вот он скликает пять тысяч бойцов:
«Будь проклят безжалостнейший из отцов!
Он лютому горю виною.
Ему я отвечу войною.
В бою мы одержим победу над ним!
Но верьте, не будь он отцом мне родным,
Его бы, как низкого вора,
Повесил я без разговора…»
Мария Федоровна не в силах была сдержать слезы. «Ах, как это прекрасно!» — шептала она, поднося носовой платок к васильковым глазам, ничуть не поблекшим от времени.
Рефрен баллады Гальтенгоф каждый раз исполнял по-разному, но в конце он звучал с особенной пронзительностью:
Кто хочет отца моего хоронить,
В красной одежде будет ходить.
Кто хочет любовь мою хоронить,
В черной одежде будет ходить.
После минутной паузы публика взорвалась аплодисментами, и парк огласился нестройными выкриками «Браво!».
— Меня уже тошнит от этой готической поножовщины, — шепнул на ухо де Гранси великий князь, одетый в костюм китайского мандарина. Никоша не был любителем музыки. Среди всех искусств его привлекало только военное. — Пусть маменька веселится, а мы с вами немного прогуляемся. Вы не против?
Виконт улыбнулся из-под своей венецианской маски, изображавшей хищную птицу с крючковатым клювом.
— Я бы с удовольствием принял ваше предложение, уважаемый мандарин, — измененным голосом ответил Арман, — но как на это посмотрит ваша матушка, китайская императрица?
— Уверяю вас, никак не посмотрит, — усмехнулся великий князь. — Пока Фридрих не охрипнет, матушка будет смотреть только на него, а этот паяц может петь бесконечно долго…
Когда Гальтенгоф, закатив глаза, запел арию Бельмонта из зингшпиля Моцарта «Похищение из сераля», «китайский мандарин» и «хищная птица» тихонько встали со своих кресел и направились к Круглому озеру. Опускались сумерки. Хотя до поры белых ночей было еще далеко, полной темноты в последних числах апреля уже ждать не приходилось.
Они шли, то и дело встречаясь с запоздавшими гостями, которые спешили к Колоннаде Аполлона. Навстречу им попадались самые диковинные маски. Виконт с интересом разглядывал костюмированное сборище, великий князь, напротив, казался равнодушным к происходящему. Он вновь сел на своего любимого конька, продолжив прерванный разговор.
— Не понимаю, как он мог, оказавшись на краю пропасти, ничего не предпринять для своего спасения! — рассуждал Никоша о том, кого еще совсем недавно французы называли Неподкупным и даже Праведником — о Максимилиане Робеспьере.
— Он был совсем не тем, за кого его принимали, — пояснил виконт. — Колосс по имени Робеспьер стоял на глиняных ножках. Он не умел действовать и в критический момент оказался беспомощен. Весь день 9 термидора, когда Конвент низложил якобинцев, он произносил речи, длинные и бессмысленные. Видимо, от перенесенного нервного потрясения, Робеспьер никак не мог остановить бесконечный поток слов. Даже в тот момент, когда здание Парижской Коммуны, в котором заседали якобинцы, было окружено войсками, он все продолжал ораторствовать. Наверное, даже парализованный Кутон в инвалидном кресле мог бы сделать для спасения диктатуры куда больше, чем этот растерявшийся «гражданин», похожий на попугая в своем неизменном голубом фраке и желтых панталонах.
— Мне думается, спасти якобинцев не смогло бы даже само Провидение, — возразил Никоша.
— Разумеется, Ваше Высочество, — согласился де Гранси, — французский народ уже пресытился гильотиной, которую Робеспьер и его товарищи считали самым гуманным видом казни. Но они могли бы уйти со сцены достойно, с оружием в руках.
— Он сумел бы заручиться поддержкой армии? — спросил великий князь.
Виконт покачал головой:
— 9 термидора армия была полностью на стороне Конвента. Но многие патриоты продолжали верить Неподкупному, и он мог бы призвать их к оружию.
— Необходимы были решительные действия, — подытожил Никоша. Виконт еще при первой встрече отметил необычайную пронзительность его взгляда, но сейчас голубые глаза великого князя приобрели прямо-таки пугающее выражение. Не оставалось сомнений, что у этого молодого человека решительности в избытке.
— О чем вы говорите, — усмехнулся виконт. — Он даже застрелиться толком не сумел. Раздробил себе челюсть, и уже на следующий день «чихнул в корзину», как любили выражаться санкюлоты…
В это время у Пиль-башни, под старым полусгнившим дубом появились две маски, привлекавшие к себе особое внимание гуляющих. Одна из них изображала Прозерпину, богиню загробного царства, а другая — Марса, бога войны. Черное лаковое лицо Прозерпины было обрамлено зелеными стразами, брызжущими искрами в свете фонарей. Ее длинный бархатный плащ развевался, как траурный флаг, когда богиня, будучи дамой весьма рослой, широко шагала по дорожке. Марс также кутался в плащ, только красный. Когда он приоткрывал его, под ним сверкали римские латы. Багровая маска, искаженная зловещей гримасой, венчалась блестящим шлемом с алыми перьями. Костюмы были очень дорогими, великолепно выполненными, и все же этих масок сторонились. Марс и Прозерпина производили одинаково пугающее впечатление. При виде их дамы отворачивались или закрывались веерами, а кавалеры, храбрясь, отпускали критические замечания и шутки. Один отважный молодец приблизился к парочке и, дохнув на них пуншем, бросил: «Ну и рожи, ну и вырядились! Который страшнее, не придумаешь!» Прозерпина с чисто женской скромностью ничего не ответила на дерзость, зато Марс что-то шепнул на ухо удалому парню. Тот ретировался, отойдя к своей компании, и, сколько ни пил пунша, больше так и не развеселился.
— Этот парк огромен, — заметила громким шепотом Прозерпина, когда ее спутник отделался от грубияна, — и людей в нем сегодня слишком много.
— Мне не нравится ваше настроение, — ответил ей Марс. — Уверяю вас, ОНИ уже здесь. Нужно набраться терпения.
— Но как мы поймем, что это ОНИ? Посмотрите вокруг — все только маски, маски, маски…
Богиня загробного царства явно нервничала, зато ее кавалер был абсолютно спокоен.
— Маски будут сброшены, когда наступит финал пиесы, — загадочно сказал он.
— Мы можем опоздать, — продолжала волноваться Прозерпина.
— Если будем все время держаться главной фигуры, не опоздаем, — заверил тот.
— Тогда какого черта мы здесь застряли?
— Вы правы, — согласился Марс. — Надо идти туда, откуда доносится музыка. ОНА, должно быть, там…