Дмитрию становилось все тошнее. Карьера мелкого чиновника, впрочем, как и крупного, его совсем не прельщала, поступать в университет он тоже не собирался. Однако племянник молча слушал дядюшкины речи, считая любые возражения бесполезными.
— Где бы ты хотел служить, к примеру? По какой части? — наконец прямо спросил его Родион Михайлович.
— Разве я волен выбирать? — ответил, смутившись, Савельев. — Куда скажете, туда и пойду.
— Это ты верно заметил, голубчик, — самодовольно рассмеялся дядюшка, — не такие твои заслуги, чтобы выбирать… А я тебе плохого не посоветую!
Настроение у Родиона Михайловича заметно улучшилось. Пообещав на досуге подумать над дальнейшей судьбой Дмитрия, он отпустил его отдыхать, на прощание спросив:
— Где ты раздобыл такого денщика? В лесу, что ли, подобрал? Уж больно на разбойника похож.
— Он усердный слуга, дядя, — отрекомендовал Иллариона племянник. — Я им доволен.
— Смотри, как бы не украл чего…
Савельев застал Иллариона за чисткой сапог. Вещи уже были аккуратно уложены в платяной шкаф. Впрочем, пожитков у бывшего гусара имелось немного. Две смены нижнего белья да штатское платье, купленное ему в Костроме Глафирой, ни разу не надеванное, — вот и весь багаж.
Войдя в комнату, Дмитрий рухнул в кресло и обхватил голову руками. Если бы не присутствие слуги, он бы в голос завыл.
— Что уж так убиваться, барин, — фамильярно заметил Илларион. — Старики всегда ворчат. Однако дядя вас любит и желает облагодетельствовать. Мне его камердинер так прямо и сказал…
— Какой я тебе, к черту, барин?! — раздраженно воскликнул Дмитрий. — Ты вот что, братец! Хотел добраться до Петербурга? Добрался? Ну так и ступай на все четыре стороны. Я тебя не держу.
Удивительно, но это была первая стычка за пять дней пути, который они проделали вместе. Савельеву, человеку взрывному и неуравновешенному, было о чем поразмыслить в дороге, и потому он вел себя необычайно тихо. Что касается Иллариона, то приключения в Касьяновом лесу произвели коренной переворот в его душе. Он едва не отправился на тот свет после драки с раскольником, потом был брошен на верную погибель людьми, которых считал товарищами… Илларион впервые задумался о Боге и о Божьем промысле, хотя прежде был почти атеистом. Он словно состарился и, оглядываясь на прожитые годы, понял, что жил скверно и не может вспомнить ничего хорошего. Совесть, наличия которой он в себе даже не предполагал, вдруг пробудилась от вековой спячки и принялась сосать его душу, подобно невидимому паразиту. Раньше, если он крал коня утром, то забывал об этом уже вечером. Теперь же Илларион всю дорогу до Петербурга придумывал, каким способом вернет попу украденную кобылу. Савельев посмеивался над совестливым разбойником: «Да кобыла-то, гляди, какая попалась кусачая! Все колени тебе изжевала! Может, поп еще и не обрадуется, когда получит ее обратно!»
— Не гоните меня, Дмитрий Антонович! — Илларион в сердцах бросил на пол тряпку, которой полировал барский сапог. — Я, можно сказать, впервые в жизни встретил настоящего человека! До этого попадались все какие-то обманки вместо людей.
— Вскоре, милостью дядюшки, «настоящий человек» превратится в настоящую канцелярскую крысу. Что на это скажешь?
Илларион молча поднял тряпку и поплелся в чулан, где стоял огромный сундук, который должен был служить ему постелью.
— Эй, братец! — окликнул его Савельев уже другим, ласковым голосом. — Чего приуныл? Я голоден как волк после этого треклятого обеда! Спроси-ка сюда чаю, да узнай, не осталось ли на кухне кулебяк со стерлядками?
— Я мигом, Дмитрий Антонович! — обрадовался Илларион и стремглав бросился на кухню.
Если бы Родион Михайлович вздумал полчаса спустя заглянуть в комнату племянника, он бы страшно удивился и рассердился. Тот, развалившись в кресле, попивал чай в компании своего денщика, будто с ровней. Дядюшка по отцовской линии происходил из весьма знатного рода, в армии дослужился до генеральских погон, потом служил в Военной коллегии, пока не вышел в отставку. Свое дворянство он очень высоко ценил и был одержим сословной брезгливостью. Савельев же мог выпить на брудершафт с кем угодно, даже с мужиком — попался бы только пунш крепкий да собеседник приятный.
— Послушай, а ты из каких будешь? — спросил он между прочим Иллариона. — Не в лесу же родился, в самом деле?
Тот посмотрел на Дмитрия исподлобья. Илларион скрывал от всех свое происхождение и придумывал на этот счет разные небылицы. На сей раз впервые он решил быть искренним.
— Родом я из Пермской губернии, из города Ирбита, — признался Илларион. — Слыхали, наверное? Он ярмарками знаменит. Дед мой был мастером-камнерезом. Василием Колошиным звали.
— Из дворян? — встрепенулся Савельев. — Я знал графа Колошина.
— Да бог с вами! — усмехнулся тот. — Ремесленники мы. Дед резал шкатулки из камня, скопил несколько рублей, дал отцу моему кое-какое образование. И я обучался горному делу до пятнадцати лет…
Илларион Колошин замолчал, тяжело задумавшись.
— А потом? — подстегнул его Дмитрий.
— Потом мне захотелось роскошной жизни. Украл у отца мешочек с изумрудами, которые ему рабочие сдавали. Продал их за полцены заезжим сибирским купцам и пустился во все тяжкие. Поехал с товарищами в Пермь, а там — рестораны, карты, распутные женщины. Загуляли мы на целую неделю. А когда вернулся домой, узнал, что отца арестовали за те самые изумруды. Мать с дедом меня связали и повели в управу. Ведут, а сами плачут… Решили пожертвовать мной, ведь отцу надо было кормить еще восемь ртов, моих младших братьев и сестер. В управе я во всем сознался. Отца отпустили, а меня — под суд. Приговорили к пятидесяти палочным ударам и трем годам каторги. Еле живым я отправился по этапу… Так началась моя разудалая разбойная жизнь…
— А с родителями потом видался?
Илларион покачал головой и после длинной паузы сказал:
— Прокляли они меня, и отец, и мать. Некуда мне возвращаться.
Всю ночь он ворочался в чулане. Воспоминания не давали ему покоя, лишь на рассвете Илларион уснул. Савельев тоже промучился бессонницей до утра. В его памяти снова и снова проигрывалась сцена объяснения с Еленой. Он сказал ей, что свадьба была потешной, и с издевкой добавил: «Вы свободны от всяческих оков. Можете ехать хоть в Петербург, хоть прямо в Париж. Рекомендую!» «Но вы лишили меня чести», — тихо произнесла она, на что он со смехом ответил: «Эка беда! Смею вас уверить, что в обоих этих городах честь вам будет только помехой!..» Эта наивная девушка, с которой он так подло обошелся, однажды приснилась ему лежащей в странном лиловом гробу, в тон ее траурному платью. Он во сне убивался над бездыханным телом жены и пробудился в слезах. «Нет, она меня не простит! — твердил Савельев, мучаясь бессонницей, и тут же возражал себе: — Была бы только жива, а там поглядим. Господь нас свел не случайно…»
Когда из чулана раздался наконец храп денщика, Дмитрий поднялся с постели, встал на колени перед образами и принялся молиться.