— Знайте, Лиза, — вымолвил, охрипнув, Борис, — я буду любить вас до самой смерти и никогда, никогда не предам! А если такое случится, пусть меня покарает Господь!
— Не говорите так! — прошептала она, округлив в испуге глаза. — Клясться нельзя — это грех. Я вовсе не хочу, чтобы вас карал Господь. Я вас тоже люблю… и ужасно скучаю, когда вас нет…
Лиза смущенно опустила ресницы. Борис нагнулся к ней и тихонько поцеловал в губы, после чего вдруг выпустил из своих ладоней ее дрожащие пальчики, резко развернулся и убежал, поскальзываясь на навощенном паркете. Чувства настолько переполняли мальчика, что он не в силах был сдерживать рыданий и боялся показаться смешным.
Он бежал, не разбирая дороги, и, ворвавшись в какую-то темную комнату, дал волю слезам. «Никогда, никогда!» — твердил он шепотом обрывок своей клятвы, судорожно сжимая кулаки. Наконец слезы иссякли. Вытерши лицо платком, мальчик перевел дух. До него доносились приглушенные, и оттого печальные звуки музыки. В комнате слабо пахло ладаном, как в церкви, где Борис не бывал со дня похорон матери. Внезапно ему стало страшно, как будто кто-то невидимый затаился рядом с ним в темноте, прислушиваясь к каждому его вздоху и движению. Вытянувшись в струнку, мальчик на цыпочках покинул комнату, так и не решившись оглянуться.
Ночью, по окончании торжества, которое получилось все-таки шумным и веселым, а вовсе не скромным, как предполагалось, губернатор сидел в своем кабинете и под стук дождя за окном перечитывал письмо государя, полученное им еще весной. «…Я был бы вполне доволен вашим образом действий при этих столь затруднительных обстоятельствах, — писал ему Александр, — если бы не дело Верещагина или, вернее, не окончание этого дела. Я слишком правдив, чтобы говорить с вами не иначе как с полной откровенностью. Его казнь была не нужна, в особенности ее не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять было бы лучше…»
Фактически этим письмом зачеркивалась дальнейшая политическая карьера Ростопчина. Он понимал, что государь не дал ему до сих пор отставки только из-за своей крайней занятости и неудач на фронте, которые требуют сейчас от него полного отстранения от какой-либо деятельности, кроме военной. Скорее всего, предполагал граф Федор Васильевич, ему придется губернаторствовать до самого окончания войны.
— Повесить или расстрелять, — повторил он слова из письма государя и с усмешкой прибавил: — А может, было бы куда изящнее гильотинировать этого молодца? Этак по-европейски!
— Да мне все едино, Ваше Превосходительство, — раздалось у него за спиной, и затылок губернатора мигом покрылся гусиной кожей. — По мне хоть бы и гильотинировать.
Федор Васильевич не спешил поворачиваться. Он помнил, что кабинет находится на втором этаже, и окно, со стороны которого послышался голос, по случаю ненастной погоды заперто. Медленно повернув наконец голову, он увидел молодого человека, сидящего на подоконнике, и в тот же миг резко отвернулся. «Значит, опять!» Губернатор не был ни удивлен, ни потрясен, ибо это явление не было ни первым, ни самым страшным. Сперва Верещагин представлялся ему в виде отбитого, бесформенного куска мяса, впоследствии стал приобретать все более человеческий облик. На нем появились сначала клочья изорванной, окровавленной одежды, потом целые предметы туалета, правда, тоже испачканные в крови. Верещагин оформлялся и хорошел от визита к визиту и вчера уже сидел на окне в кабинете чистенький, как после бани. Сегодня же он выглядел просто франтом — завитой, в сюртуке с высоким, по моде воротничком, в атласном голубом галстуке, в лосинах. Наконец Верещагин впервые заговорил!
— Неужели вы думаете, Ваше Превосходительство, — рисуясь и поигрывая тросточкой, продолжал гость, — что человеку не все равно, расстреляют ли его, повесят или отрубят ему голову? О, человеку совершенно, поверьте, наплевать. Секундой дольше умирать, секундой меньше, с кровью или без оной — безразлично. Ваш полицмейстер был так любезен, что оглушил меня эфесом шпаги — и на том, как говорится, спасибо. Потом я пришел на миг в сознание, когда первый раз получил сапогом по голове… Больно показалось! Ну да это с непривычки, потому как родитель меня баловал и сапогами никогда не бил! — Призрак захихикал в полной уверенности, что отпустил тонкую шутку. — Ну а когда на меня навалились все разом да начали колотить по чему попало и рвать, как собаки, я вновь памяти лишился. Боли-то почти не почувствовал. Ну а когда привязали меня к лошади да стали таскать по Лубянке туда и обратно, я уж находился на балконе и на все это безобразие смотрел во всех смыслах свысока…
— На каком балконе? — не выдержал губернатор, не собиравшийся сперва отвечать привидению.
Он вновь обернулся и обнаружил, что призрак подошел совсем близко и остановился за спинкой кресла. В нем положительно не было сегодня ничего страшного. Молоденький купчик, с заурядным и, пожалуй, нагловатым лицом, с претензией на «европейскость», оплаченной отцовскими деньгами, — таких «просвещенных» купчиков десятки и сотни водятся в Замоскворечье. Они не едят постного кушанья, бреют бороды, отчаянно французят, разоряются на актрисах и носят какие-то сверхъестественные жилетки.
— Да на вашем же балконе, с которого вы призывали к расправе надо мной, — фамильярно ухмыляясь, пояснил Верещагин. — Вы-то быстро изволили сбежать, а я, как лицо в некотором роде заинтересованное, все досмотрел до конца. С тех пор и поселился здесь, — призрак сделал широкий жест, обводя стены кабинета. — Видел пожар и французов видел. Даже беседовал с ними, когда они напивались вдрызг. Я ведь хоть и купеческий сын, а воспитание получил самое благородное, по-французски шпарю не хуже ваших уважаемых дочерей…
— Чего тебе надо от меня? — оборвал Федор Васильевич этот бесконечный поток пустой болтовни.
— Да собственно, ничего, — пожал плечами Верещагин. — Так, захотелось побеседовать с просвещенным человеком…
— Пошел вон! — закричал на него граф и пригрозил: — А то вот возьму сейчас пистолет да пристрелю тебя!
— Сделайте одолжение, Ваше Превосходительство, постреляйте, — не смутившись, отвечал призрак. — При нашей скуке и это — развлечение…
Губернатор, человек от природы храбрый, задрожал как в лихорадке. Он никак не мог попасть ключом в замок, пытаясь отпереть ящик секретера, где хранились дуэльные пистолеты. «Сегодня я снова выпил лишнего, вот и мерещится всякая дрянь», — уговаривал он себя. Тем временем «дрянь» продолжала разглагольствовать:
— Пока вы достаете пистолет, я вам кое-что расскажу, для занятия времени. Давеча я тут заснул на вашей кушетке и увидел сон… Что вы так посмотрели? Не верите, что мне снятся сны? Бросьте, сны снятся всем, даже крокодилам! — Верещагин осклабился, предлагая оценить свою очередную шутку. — Мне привиделось, что вы стоите на коленях перед образами, а рядом с вами — ваши домочадцы. Однако никто не может произнести молитвы, потому что все вдруг разом онемели. Только мычат и тычут друг в друга пальцами, никто никого не понимает. К чему бы такой сон? Вы не знаете?
— Замолчи! — процедил сквозь зубы губернатор. Он наконец справился с замком, схватил один из пистолетов и пытался его зарядить.