И она сдалась, почувствовав наконец неловкость. У нее на языке вертелся вопрос о рижском коллекционере, вопрос, который так и остался без ответа. Но хозяин так явно пытался ее спровадить, так торопился, что медлить было неудобно.
– А что же делать с картинами? – опомнилась Александра, уже двинувшись было к двери.
– Вы разве не заберете их с собой? – Мужчина оглянулся на полотно, так и стоявшее на стуле.
– Пока некуда… – Вспомнив о том, что ожидало ее дома, художница внутренне сжалась.
Ее изумляло и тревожило уже то, что Марья Семеновна, знавшая номер ее мобильного телефона, не позвонила, хотя наверняка успела с утра наведаться в мастерскую, где обнаружила труп. «Насколько я ее знаю, она просто обязана была туда заглянуть… Она мало того что любопытна, но и очень смелая. Ее бы не остановила перспектива снова увидеть мертвое тело… даже меня не остановила. И все же она не звонит. Неужели думает, что это я избавилась от трупа?! Боится связываться, чтобы чего не вышло с полицией? Меня боится подставить телефонным разговором?»
– Что ж, пусть пока останутся. – Валерий неуверенно оглянулся на картины. – Я запру комнату, на всякий случай. Полотна, вы сказали, очень ценные?
– Да, очень. И боюсь, я вас прошу о слишком большом одолжении, – поежилась женщина.
– Это мне ничего не стоит.
Она оставила на сохранение еще и книги, инструменты для реставрации, папку с заметками, которые собиралась отредактировать на досуге. Все это Александра сложила в углу, за часами, которые как раз начали отбивать девять. «Еще так рано! А кажется, будто прошел целый день с тех пор, как я проснулась! Я измоталась, устала. Нужно отдохнуть, но это невозможно. Будет ли в моей жизни хотя бы один безмятежный день, какие бывали прежде, на природе, с этюдником, без единой черной мысли? Неужели все это ушло безвозвратно, как уходит само время?»
Валерий сдержал слово: он при ней запер дверь ключом, торчавшим снаружи в скважине. Затем вынул ключ и вручил его оторопевшей женщине с весьма галантным полупоклоном:
– Вот. Примите.
– Но это же ваша комната? – изумленно ответила она.
– А картины и вещи ваши. Не могу же я взять на себя такую ответственность, оставив дверь нараспашку, или забрать ключ себе. Он должен быть у вас. Не беспокойтесь, ключ существует в единственном экземпляре. Все остальные давно потеряны.
– А как же вы сами попадете к себе в комнату? – Александра едва удержалась от того, чтобы спрятать руки за спину, так ей претило это предложение. – Нет, я не могу. Это странно. Я, получается, вас попросту выживаю с собственной территории.
– Я сейчас крайне редко бываю на своей территории, как вы изволили выразиться. – Валерий улыбнулся. – У меня и вещи-то все в материной спальне, и бумаги, и книги. Ну же, берите. Вечером вернете.
И она послушалась, взяла ключ. К этому решению женщину подтолкнула подспудная тревога за сохранность картин, которая терзала ее с того момента, как они появились в мастерской. «Надо было послушаться Эрделя и бежать из Москвы, именно бежать! – думала женщина, опуская ключ в карман куртки, прощаясь с хозяином, последний раз медля на пороге квартиры, вслушиваясь в ее сонную, пропахшую лекарствами тишину. – И тогда бы ничего не было, и я не дрожала бы за сохранность баснословно дорогих полотен, не лишилась бы дома, старой подруги, покоя и крепкого сна!»
Они договорились созвониться во второй половине дня, и Александра ушла. Спускаясь по лестнице, она с невеселой улыбкой вспоминала слова, некогда сказанные Пьером Абеляром об одном из его учителей: «Если кто-нибудь приходил к нему с целью разрешить какое-то недоумение, то уходил от него с еще большим недоумением».
«Да, что и говорить! Хотя какие-то ответы мне уже удалось получить, главные вопросы все еще остаются в тени. Что я увидела? Больную женщину, несколько стеклянных трубочек, двух братьев, которые не могут говорить друг с другом без того, чтобы тут же не поссориться. Богато! И все же это лучше, чем ничего. Я рискнула, не побоялась быть навязчивой, задать несколько лишних вопросов – и вот уже кое-что сдвинулось… Но как они могли заразиться? “Отравиться”, на этом слове настаивает Валерий?»
Выйдя в переулок, женщина с минуту стояла, вдыхая мягкий утренний воздух. Удивительно мирно, безмятежно, провинциально тихо было в этом заснеженном мирке, в самом центре Москвы, в двух шагах от Арбата и Садового кольца. Где-то неподалеку ласково звякал колокол в церкви, невидимой за высокими домами. С деревьев, грузно свесивших надломленные узловатые ветки через осыпавшуюся кирпичную стену садика напротив, то и дело срывались мокрые комья подтаявшего снега. Начиналась оттепель.
«В Европе сейчас сочельник!» Александра медленно двинулась прочь. Каждый раз, ступая в подтаявший глубокий снег, еще не расчищенный лопатой дворника, незримо скребущегося в другом конце переулка, ногу приходилось высвобождать из мокрого плена. Сапоги уже успели пропустить талую воду. «В Европе пост, люди идут в церковь. В сочельник церкви битком набиты, а в остальное время там разве туристов и старух увидишь. В окнах висят кружевные и деревянные игрушки в виде ангелочков, оленей, елок. Горят свечки. По углам стоят Санты и звонят в колокольчики, собирают на праздник для бедных. Пахнет отовсюду ванилью выпечки, жареным гусем, китайскими и бирманскими благовониями – да, Европа уже начинает пахнуть по-новому в Рождество… Иногда увидишь в окне – чья-то тень приблизилась и вдруг отдалилась, исчезла в светящемся мареве зажженных свечей. Остановишься и думаешь, так, совершенно беспредметно: кто это был, и счастлив ли этот человек в такой день, и как проходит его жизнь, чего он ждет, чего хочет? Казалось бы: к чему это знать? Но вот, почему-то хочется ощутить себя причастной к чужому теплу, свету. К празднику за этими неплотно задвинутыми шторами. Без всякой зависти, без недоброго любопытства. Просто бывают дни, когда хочется, чтобы все люди в мире стали едины…»
Она поскользнулась на зеркальце обнаженного льда и едва не упала, в последний миг удержавшись на ногах. Александра ушибла руку, резко и неловко опершись о стену углового особняка, с которым поравнялась. Остановившись, женщина перевела дух, сердито выговаривая себе: «Самое время искалечить пальцы, когда на руках сложный заказ!»
Оглянувшись, она удивилась, что прошла так мало. Ей, занятой своими мыслями, короткий путь по заснеженному переулку показался долгим. Серый дом, где жили Тихоновы, был всего лишь третьим от угла, где она сейчас остановилась. Внезапно у нее глухо застучало сердце, как всегда в минуты волнения.
«Эрдель говорил, что подруга женщины, после которой распродавали книги и картины, жила через два дома, за углом. Имелась в виду Галина Тихонова. Если взять за отправную точку ее дом, то “через два дома, за углом” – этот розовый особняк, следующий!»
Александра, замирая от непонятного волнения, разглядывала дом, мимо которого прошла вчера, отыскивая жилище Тихоновой. «Действительно, подруги жили совсем рядом. Что называется, можно летом друг к другу ходить в тапочках. Тем более, в этих переулках раньше все было очень по-домашнему, соседи жили как родственники. Сейчас все переменилось… В частности, во многом сменилось здешнее население. Но кое-кто мог уцелеть от прежних времен, когда здесь жили две подруги… Ведь Тихоновы-то не переехали. Остался кто-то наверняка и в этом розовом доме…»