— Боюсь, что отсутствие мадам Бекар может расстроить маман, — с деланым хладнокровием возразила Софья, — она очень ею довольна, и Лиза делает большие успехи под ее руководством. Может быть, отправим мою мадам Тома? А маменьке скажем, что у нее умер родственник в Одессе? Кажется, ее дядя служит у Ланжерона или у самого Дюка Ришелье.
— А как же ты без прислуги, душа моя? — поинтересовался граф.
— Перетерплю как-нибудь, — отмахнулась Софи и, осененная внезапной мыслью, добавила: — Время от времени мне могла бы прислуживать мадам Тибода, если, конечно, Натали не будет против.
— Я поговорю с твоей сестрой, — пообещал отец.
— Значит, решено? Поедет мадам Тома? — еще раз переспросила Софья, и по ее настойчивой интонации граф понял, что этот вопрос для дочери чрезвычайно важен.
— Пусть будет мадам Тома. И передай своей подруге, что она может незамедлительно собираться в дорогу.
Больше всего на свете граф ненавидел волокиту, напротив, его часто упрекали в поспешности и необдуманности поступков. Пословица «Семь раз отмерь — один раз отрежь» была у него не в чести.
Софи вновь горячо поблагодарила папеньку и, выйдя за дверь его кабинета, с трудом перевела дыхание. Дело в том, что их с отцом секрет был ничто в сравнении с той тайной, которую они с матерью хранили вдвоем, не посвящая в нее домочадцев. Мадам Бекар, новая гувернантка Лизы, являлась частью этого коварного заговора. В то время как Федор Васильевич, истинный патриот и поборник всего русского и православного, призывал дворян блюсти чистоту веры, не засоряя ее вошедшими нынче в моду межконфессионными браками, сам того не подозревая, вот уже семь лет жил в таком браке. Екатерина Петровна втайне от мужа приняла католичество и обратила в свою новую веру дочь Софи. Графу даже в голову не могло прийти, что священник церкви Святого Людовика, аббат Серрюг, проповеди которого любит слушать вся Москва, на протяжении нескольких лет исповедует его жену и дочь и приходит к ним в дом для тайного совершения католических обрядов. Православная вера всегда была для графини чуждой. Она не понимала языка богослужений, обряды казались ей, привыкшей к утонченности, дикарскими и наивными и вызывали раздражение. Иезуиты внушили ей, что только католическая вера является истинно христианской, представители же других конфессий обречены гореть в адском пламени. Аббат Серрюг посоветовал Екатерине Петровне взять в дом мадам Бекар, которая должна была подготовить маленькую Лизу для вступления в новую веру.
Вот почему Софи настояла на кандидатуре мадам Тома для путешествия в Петербург. Графиня не пожелала бы даже на сутки лишиться мадам Бекар, и, возможно, тайна раскрылась бы прямо сегодня.
«Еще не время нам открыться, — шептала Софи по пути в свою комнату, — но этот час придет…» Сердце девушки сильно сжалось и заныло, как никогда раньше. «Это убьет отца!» — подумала она, и на глазах у нее выступили слезы, которым она сама удивилась.
Добравшись до спальни, Софи вызвала мадам Тома и приказала шокированной француженке срочно собираться в дорогу.
Елена уезжала с почтовой станции, расположенной на Мясницкой улице. Софи прибыла туда на извозчике в сопровождении мадам Тома. Это была чопорная француженка лет сорока пяти, с постным, деревянным лицом, ничего не выражавшим и никогда не оживлявшимся. По-русски мадам Тома не понимала ни слова. Она была крайне недовольна предстоящим путешествием и восприняла его как унижение. Выдумка, будто ее дядя Густав Тома, служивший у графа Ланжерона в Одессе, скоропостижно скончался от грудной жабы, показалась ей возмутительной и грубой. Она всегда гордилась дядей, ставила его в пример другим, как олицетворение безукоризненного и честного лакея. И что же, теперь она должна говорить о нем как о покойнике, в прошедшем времени? Кроме того, служанка была суеверна. Еще не видя Елены, она возненавидела ее как причину своего унижения. Однако юная графиня едва обратила внимание на компаньонку. Она была возбуждена предстоящим путешествием, окрылена новыми надеждами и тронута бескорыстной помощью подруги. Деревянное лицо мадам Тома и глупо высокомерные взгляды, которые метала в ее сторону служанка, остались незамеченными и не смутили девушку.
— Ведь правда мой отец оказался не таким уж плохим человеком? — первым делом не без гордости спросила Софи.
— А я винила его во всех своих несчастьях! — расстроилась Елена. — И кажется, в запальчивости даже прокляла. Пусть он меня простит, если сможет…
— Конечно, простит! — ободрила ее подруга. — Постарайся не думать о прежних неприятностях, надейся на лучшее, — наставляла она Елену, — и возьми в дорогу вот это, чтобы не скучать.
Она достала из ридикюля миниатюрный томик «Жиль Блаза» в синем бархатном переплете и протянула его Елене.
— Советуешь не думать о неприятностях, — рассмеялась та, принимая подарок, — а у героя этого романа их было столько, что хватило бы на десятерых.
— Но ведь это роман…
В это время подали карету. Мадам Тома первая открыла дверцу и с надменным видом, ни на кого не глядя, исчезла внутри, сопровождаемая хмурым взглядом кучера, который мигом определил, что с такой пассажирки на водку не получишь. Юные графини расцеловались и поклялись, что как бы не играла ими судьба, они навсегда останутся верными подругами. У Софи рвалась с языка фраза: «Мы связаны с тобой Пожаром навеки!», но из деликатности, дабы не возвращать Элен к трагическим воспоминаниям, она удержалась от произнесения ее вслух.
— Будь счастлива, Софи! — протянула руки Елена. — Обними меня и не поминай лихом!
— Прощай! — ответила дочь губернатора и, обняв подругу, быстро перекрестила ее на католический манер. Впрочем, заплаканная Елена этого не заметила. Она вскочила в карету, кучер захлопнул дверцу, взобрался на козлы и, засвистав, ударил лошадей кнутом. Устроившись на кожаных подушках сиденья, Елена отодвинула шторки и увидела, как в окне медленно поплыла назад знакомая улица. «Прощай, Москва!» Ее сердце наполнялось радостной тревогой. Путешествие сулило много новых открытий, но одна печальная мысль не давала покоя. Она не успела съездить в Новодевичий монастырь попрощаться с прахом дорогих родителей и любимой няньки. «Если бы они знали, что со мной творится! Ах, если бы они знали!» — думала Елена, глядя на желтое лицо сидевшей напротив француженки, которая, не желая вступать в разговор, в это время как раз закрыла глаза.
«Ужин холостяков» и ужин, который отменила смерть. — Погоня начинается.
Так уж издавна повелось, что в Москве всегда находилось место празднику и зрелищам. Даже в самые суровые годы Первопрестольная умела гулять напропалую, до изнеможения, до предсмертного хрипа. Куда до нее Петербургу с его европейской утонченностью, придворной чопорностью и строгим этикетом! Москвичи, подобно древним жителям Рима, всегда ценили зрелища наравне с хлебом насущным. Не зря губернатор Ростопчин столько внимания уделял массовым увеселениям и театральным эффектам при подходе французов к столице. Обещал, в частности, соорудить невиданных размеров воздушный шар, на котором сразу поместятся пятьдесят человек, а он, градоначальник московский, самолично с этого шара будет сбрасывать на французов бомбы. Шар действительно строился в Москве, но, увы, так и не поднялся в воздух. И уж конечно, Федор Васильевич учел неизбывную любовь москвичей к театру. Даже вечером 31 августа, за день до вступления Наполеона в Москву, когда Белокаменная кипела, как потревоженный муравейник, по его приказу во всех театрах давали «героические пиесы». В Арбатском при полупустом зале шел «Пожарский, или Освобожденная Москва» сочинения господина Крюковского. В других театрах публику морально поддерживали «Дмитрий Донской» Озерова и «Марфа-Посадница» незабвенного Сумарокова. Все эти трагедии наделали много шума пять лет назад, но уже порядочно поднадоели, поэтому, как и многие другие инициативы Ростопчина, выстрелили вхолостую и даже кое-кого разозлили.