— Что угодно, барыня? — хрипло спросил он.

— Оседлай мне этого коня! — приказала она с металлической ноткой в голосе, памятуя, как учил ее некогда отец разговаривать с дворовыми людьми.

— Этого? — указал он на серого в яблоках красавца, будто в разоренной конюшне имелись и другие лошади. — Этого, барыня, никак нельзя. Барин будет гневаться, он с ним две войны прошел.

— Как его звать? — спросила юная графиня.

— А Цезарем.

— Он с виду смирный!

Она подошла совсем близко к коню и погладила его по морде. Тот ласково ткнулся ей влажным носом в щеку, соленую от слез, и осторожно ее лизнул, почувствовав любимое лакомство на лице симпатичной незнакомки. И конь, и девушка сразу понравились друг другу.

— Какое, смирный! — махнул рукой конюх. — Злой, как черт! Вы бы так близко не подходили, а то, не ровен час, зашибет…

— Оседлай же мне его! — вновь приказала Елена. — С барином я уже договорилась.

— Как же так? — недоумевал тот. — У нас и седел-то дамских отродясь не водилось!

— Мне не нужно дамского, — заверила она. — Ты надень хозяйское, самое лучшее, боевое.

— А как скинет он вас? — сомневался конюх.

— Делай, что велено! — вышла из себя юная графиня, и мужик, скатившись с сеновала, принялся за работу.

Утро выдалось морозным. Заледеневшая дорога твердо звенела под копытами коня. Цезарь скакал во весь опор, навсегда унося новую хозяйку из проклятой усадьбы, в которой она была опозорена. Словно чувствуя вину своего бывшего хозяина, он старался ее загладить строгим послушанием и быстрым бегом. «Какой же ты умница!» — хвалила коня Елена, на скаку похлопывая его по шее. Она стремилась поскорее добраться до постоялого двора, с которого увез ее Савельев, в надежде, что мадам Тома там задержалась. Своенравная и прожорливая француженка была единственным человеком, который мог ей одолжить немного денег. Если образы потешной свадьбы, брачной ночи и последнего объяснения с Савельевым становились слишком яркими, Елена зажмуривалась и пришпоривала коня, словно стремясь ускакать от самой себя. К жгучей обиде на Савельева странным образом присоединялась и боль от раны, нанесенной Евгением, и она шептала на ветер одно и то же слово: «Ненавижу!», сама не понимая толком, кого именно имеет в виду.

Глава тринадцатая

Легко ли сочинять стихи по-русски? — Вилимка дает показания. — Как филин и змея могут избавить от уплаты старого долга

Насидевшись в свое время в деревне до отвращения, князь Илья Романович усердно посещал все великосветские приемы, на которые был весьма охотно зван. Ему приятно было сознавать, что он снова почитаем, как много лет назад, после получения огромного наследства, снова уважаем всеми и обласкан. «Денежки знают дорожку в любой дворец! — любил он говаривать, плотоядно потирая руки, и поучительным тоном прибавлял: — Умей только нажить капитал, да не профукать!» По теории и практике мотовства Белозерский мог бы прочесть не одну лекцию, и если бы за эту науку присваивали звания, наверняка стал бы почетным академиком. Однако мотать нынче было не так привольно, как прежде… На его сундуке с серебром восседал неусыпный страж Казимир Летуновский. Поляк завел специальную книгу расходов князя и частенько призывал бывшего «свистопляса» к благоразумию. «Светлейший пан истратил слишком много за полгода, пора бы вельможному пану остепениться!» При этом сладенькая улыбка ростовщика заискивала и просила, а холодный, колючий взгляд настаивал и даже нагло приказывал. Впрочем, Илья Романович не сетовал на скупость Казимирки, потому что знал за собой грешок… Стоит ему только взять в руки карты, и за один вечер может рухнуть все его теперешнее величие и свалившееся как снег на голову благосостояние. Поэтому, когда князя приглашали по старой памяти за карточный стол, он торопливо откланивался, ссылаясь на разные причины, избегая даже одного вида карт, как завязавший пьяница пугливо отворачивается от водочного духа. К тому же в последнее время он брал с собой на званые вечера Борисушку, что само собой исключало картежную игру. Мальчику были в тягость эти скучные ужины без сверстников. Он частенько засыпал в каком-нибудь мягком кресле, в углу, рядом с приживалками, и просыпался уже в карете, а то и в собственной спальне, словно перенесенный туда доброй сказочной феей. Он был тем более раздражен новой причудой отца, потому что именно по вечерам к нему приходило вдохновение, и он сочинял стихи. Однако, когда князь сообщил ему, что назавтра они приглашены к губернатору, Борис едва сдержался, чтобы не закричать от радости. Весь вечер он корпел над измятой, исчерканной бумагой, но французские рифмы ему никак не давались. Он отчаянно метался взад-вперед по комнате, рвал черновики и ломал перья. Евлампия, заглянув к нему, сильно обеспокоилась тем, как бы сочинение стихов не закончилось нервным приступом.

— Ничего поделать не могу, Евлампиюшка, — с горечью признался мальчик. — Я знаю-то язык плохо, придумал вот рифмы — лямур, тужур, бонжур, да очень глупо выходит! Я не то совсем сказать хочу!

— Лямур, тужур, бонжур! — тут же подхватил Мефоша, большой любитель французского языка, подтанцовывая на жердочке и почесывая лапой свое роскошное жабо. — Лямур, тужур…

— Ты еще дразнишься! — Борисушка погрозил попугаю кулаком. — Я тебе перья-то выщиплю!

Мефоша в ответ матерно выругался и повернулся к Борису задом, выражая полное презрение к стихотворцу-неудачнику. Евлампия не замедлила вмешаться, опасаясь как за перья попугая, так и за целость глаз и пальцев Бориса, в том случае если ему вздумается сразиться с большой и сильной птицей.

— Ну, ну, не злись, — пригладила она непослушные Борисушкины волосы, изрядно запачканные чернилами. — Почему бы не сочинить стишок на родном языке, если уж ты не силен во французском?

— По-русски всякий сможет! — отмахнулся он. — Что я, кучер?!

— А вот и не всякий! — возразила нянька. — Попробуй-ка! Сумеешь ли еще? — подзадоривала она мальчика, и тот простодушно попался на ее уловку.

— Выйди-ка на полчаса! — не на шутку завелся Борис. — Я сочиню тебе не хуже самого… Хераскова!

Евлампия с улыбкой наблюдала через занавеску, как Борис бегает из угла в угол, яростно ероша шевелюру, словно надеясь вырвать из нее вместе с волосами искомые рифмы, а потом опрометью бежит к столу, макает перо в чернильницу и что-то быстро пишет.

Ровно через полчаса стих был готов и с трепетом вручен няньке.

Я веер ваш сломал, и в этом вам винюсь,

Неуж нельзя простить? В котором то законе?

Я вашей красоте покорно поклонюсь,

А не простите вы — так и умру в поклоне!

— Что ж, стиль высокий, и настоящие чувства видны, — одобрительно кивнула шутиха. — Это ты, верно, написал той самой девочке, у которой сломал веер? — догадалась она.

Борис покрылся стыдливым румянцем и опустил голову.

— Ну теперь-то она тебя непременно простит, — с уверенностью заявила Евлампия.