— Человек по имени Лэнгфорд Рэмси. Вообще-то мама уже с ним говорила. Именно он послал людей, чтобы убить тебя в Гармише, Рейхсхоффене и Ахене. И сегодня тоже были его люди. Он очень хочет твоей смерти. Он глава вашей военно-морской разведки. Мама убедила его в мысли, что она его союзник.
— Ого, это что-то новенькое. Подвергать мою жизнь опасности, чтобы сохранить ее…
— Она пытается тебе помочь.
— Рассказав Рэмси, где я буду сегодня?
Кристл кивнула.
— Мы разработали весь сценарий этого нападения, так чтобы они оба были убиты. Мы не знали, что придут еще двое. Предполагалось, что они будут ждать нас снаружи. Ульрих думает, что их привлекли выстрелы… — Она замолчала, а потом закончила скороговоркой: — Коттон, я рада, что ты здесь. И в безопасности. Я хотела бы, чтобы ты это знал.
Малоун почувствовал себя человеком, идущим на виселицу после того, как сам накинул себе петлю на шею.
— Где твоя рубашка? — спросила вдруг Кристл.
— Когда живешь один, вынужден стирать себе сам.
Кристл добавила с дружелюбной улыбкой, которая немного разрядила напряженную атмосферу в комнате:
— Я жила одна с тех пор, как достигла совершеннолетия.
— Однако одно время ты была замужем…
— Фактически мы никогда не жили вместе. Одна из тех небольших ошибок, что формируют нашу жизнь. Она была быстро исправлена. Мы провели несколько замечательных уик-эндов, и только. А как долго ты был женат?
— Почти двадцать лет.
— Дети?
— Сын.
— А у него есть имя?
— Его зовут Гари.
В комнате воцарилось молчание.
Малоун внимательно смотрел на Кристл. На ней были синие джинсы, серая рубашка и кардиган военного покроя. Он мог все это увидеть, еще когда она была привязана к колонне. Конечно, в том, что женщины лгали ему, не было ничего нового. Его бывшая жена годами не говорила имени настоящего отца Гари. Если возникала необходимость, Стефани тоже врала ему время от времени. Даже его мать, колодец эмоций, женщина, которая редко когда показывала какие-либо чувства, лгала ему о его отце. По ее мнению, он все прекрасно понимал сам. Но Коттон знал, что это не так. Он отчаянно желал узнать все, что можно, о своем отце. Не миф, не легенду или память. Просто самого человека.
— Время ложиться спать. — Малоун почувствовал, что нужно закончить этот безумно длинный день.
Кристл обошла лампу, стоявшую рядом с кроватью, и дернула выключатель. В комнате воцарилась полная темнота.
— Я согласна, — прошептала она.
Доротея наблюдала через замочную скважину, как ее сестра вошла в номер Коттона Малоуна. Она видела, как ее мать разговаривала с Кристл, и гадала, что же та ей сообщила. Доротея видела, как ушел Ульрих, и знала, какое задание ему было поручено. Но до сих пор не знала самого главного: какая роль отведена ей самой. Единственное, что ей пришло в голову, это то, что она обязана помириться с мужем. В их номере была лишь одна кровать, причем чертовски узкая. Когда она попросила владельца поставить хотя бы раскладушку, то он, радостно улыбаясь, сообщил, что в отеле нет ничего подобного.
— Все не так уж плохо, — сказал ей Вернер, войдя в номер.
— Это зависит от того, что каждый понимает под словом «плохо», — парировала Доротея.
На самом деле она находила эту ситуацию довольно забавной. Они оба вели себя как подростки на первом свидании. С одной стороны, их положение выглядело комичным, с другой — все было достаточно печально. Ограниченное пространство не позволяло ей устраниться от знакомого запаха его лосьона после бритья, запаха табака из его трубки и от гвоздичного аромата его любимой жвачки. И эти запахи постоянно напоминали ей, что он не был одним из тех бесчисленных мужчин, близость с которыми она познала в последнее время.
— Слишком много всего произошло, Вернер. И слишком быстро.
— Я не думаю, что у тебя есть хоть какой-нибудь выбор.
Он стоял возле окна, обхватив плечи руками. Доротея внимательно смотрела на него и вспоминала, как он действовал в церкви. Это было так на него не похоже.
— Неужели ты думаешь, что тот человек мог действительно меня застрелить?
— Все изменилось, когда я застрелил его товарища. Он был зол и мог сделать что угодно.
— Ты так легко убил того человека…
Вернер покачал головой:
— Не легко, но это надо было сделать. Вся эта ситуация была вполне сравнима с охотой на оленей.
— Я никогда не знала, что ты способен на такое, — сказала Доротея и сделала шаг навстречу.
— За последние дни я узнал о себе много нового.
— Эти люди в церкви были дураками, думающими только о том, как получить деньги.
«Совсем как те наемники на Цугшпице. У них не было никаких причин доверять нам, но именно это они и сделали», — подумала Доротея.
Вернер повернулся к ней и оказался рядом.
— Зачем ты избегаешь меня? — спросил он, прямо глядя в ее глаза.
— Я не думаю, что сейчас подходящее время или место, чтобы обсуждать нашу личную жизнь. — Доротея на мгновение оробела.
Брови Вернера поднялись вверх.
— Лучшего времени не будет, — сказал он. — Мы собираемся принять решение, изменить которое будет невозможно. — Он придвинулся еще ближе.
Дистанция между ними за эти последние годы притупила некогда отличную способность Доротеи определять, когда Вернер ее обманывает. И сейчас она проклинала свое малодушие.
— Чего ты хочешь, Вернер? — Доротея устала, и ей надоело притворяться.
— Того же, чего и ты. Денег, власти, безопасности. То, что у тебя есть по праву рождения.
— Это мое право, а не твое.
— Интересно, что ты подразумеваешь под словосочетанием «твое по праву рождения». Твой дед был нацистом. Человеком, обожавшим Адольфа Гитлера.
— Он не был нацистом, — заявила она.
— Он всего лишь всю жизнь содействовал злу. Облегчал массовые убийства людей.
— Это абсурд!
— Эти смехотворные теории об арийцах, о нашем вымышленном наследии; то, что мы люди особой расы, которая появилась из особого места… Гиммлеру нравилась подобная чепуха. Именно эта теория и привела к убийственной нацистской пропаганде.
Тревожные мысли заметались в голове Доротеи. То, что ей рассказывала мать, то, что она сама слышала, когда была ребенком. Ее дед придерживался правых взглядов, что объясняло его нежелание говорить плохо о Третьем рейхе. Убежденность ее отца в том, что в Германии до войны было лучше, чем после нее, а разделение страны — катастрофа, не сравнимая с политикой Гитлера. Ее мать была права. Семейная история Оберхаузеров должна остаться в подвалах их семейного замка.