– Я – Алиса. От Анны Александровны, – сказала Алиса водителю, разглядеть которого не сумела, как ни пыталась. Он молча открыл дверцу…
Далматов закрыл ноутбук и поднялся из-за стола. Переступив через брошенное на пол покрывало, он поднял банку крема для загара и, повертев, швырнул ее в мусорное ведро.
Дом содрогался от музыки, барабаны, скрипки и сладкий голосок неизвестного Далматову исполнителя с легкостью проникали сквозь стены. Алиска спешила выказать ему свое недовольство.
Далматов остановился перед зеркалом и долго, пристально вглядывался в свое отражение, пытаясь обнаружить признаки грядущей смерти. Отражение было самым обыкновенным. Да и чувствовал себя Илья неплохо, и в нынешнем его состоянии сама мысль о женитьбе на Алиске выглядела парадоксальной.
Но пить всякую дрянь Далматов уж точно теперь поостережется!
Степана он нашел, как и ожидалось, в библиотеке, пожалуй, единственном месте в доме, которое ему хотелось сохранить как есть, в неприкосновенности.
– Саломея в саду. – Степан закрыл книгу и сделал попытку встать, но Далматов махнул рукой, показывая, что и сам найдет дорогу.
Музыка выбивалась за пределы дома. Она расползалась по саду, тревожа пчел и птиц. Яблони расправляли листья, защищаясь от непривычных им звуков. Но чем дальше Далматов отходил от дома, тем тише становилось. В саду царил влажноватый сумрак, характерный для мест заброшенных и дичающих. Крапива разрослась, пробившись сквозь колючие лозы дикого шиповника.
И лишь стекла оранжереи блестели по-прежнему ярко.
– Эй, ты где? – Далматов осмотрелся.
Тихо. Пусто и даже пустынно. Слабый ветер шевелит листья. И травы клонятся под собственной тяжестью.
– Эй…
Саломея в саду?
Кусты астр заполонили клумбу, оттеснив хрупкие примулы и маргаритки. Вьюнок вскарабкался на ржавые опоры и свесил к земле синие колокольчики цветов.
– Саломея!
Далматов заглянув в оранжерею, куда не заходил уже год, если не больше.
Пусто.
Уехала? На чем?
Такси вызвала и уехала. Ждала слишком долго. Или ей позвонили, потребовали «срочно быть». Вроде бы логично, но… Далматов зажмурился, пытаясь поймать выскользнувшее из цепи рассуждений звено.
Степан уверен, что Саломея в саду.
Саломея не уехала бы, не попрощавшись со Степаном. Не в ее характере это… и, значит, она в саду. Или, во всяком случае, была в саду.
Далматов набрал знакомый номер, опасаясь услышать, что абонент находится вне зоны действия сети. Но гудки пошли длинные, и почти сразу же заиграла мелодия.
Телефон лежал в объятиях разросшейся акации. Сухие стебли ее переплелись, надежно охраняя трубку, и Далматову пришлось потрудиться, чтобы извлечь аппарат из этой ловушки. Острые крючковатые иглы вспороли ему кожу на руке, и яркая кровь закапала на камни.
Капля – поверх капли.
Бурой. Подсыхающей, но все-таки – еще достаточно свежей.
Далматов сунул оба телефона в карман и присел. Крови на дорожке было немного. А вот на глиняном горшке, расколотом пополам, – больше. А к его днищу прилипли длинные рыжие волоски…
Царица Ниоба проснулась затемно. Тело ее было сковано уже привычной неподвижностью. Пот стекал по шее, по бокам, по животу. Придется рабыням вновь растирать царицу драгоценными мазями, чтобы вывести красные пятна, которыми пестрела ее смуглая кожа. Сколь бы ни были дороги средства, сколь бы ни были мудры лекари, их составлявшие, но ни один не сумел спасти Ниобу от такой напасти.
Просто лекари не знали истинных причин.
Пот… страх… ночь и сон – как наказание.
Вот и сейчас – хриплое дыхание с трудом прорывается сквозь стиснутые зубы. Не закричать бы…
Спокоен сон Амфиона, дорогого супруга, который – двадцать лет минуло! – все глядит на нее прежним, влюбленным взором. Надежен Амфион, как камень, из которого возведены Фивы. И любовь его не знает хода времени. Сама Ниоба, глядя в такие родные глаза, становится моложе.
И сил у нее прибавляется…
О боги! Знали бы вы, сколько сил ей требуется, чтобы не закричать!
Кладет Ниоба ладонь – ледяную, непослушную – на грудь Амфиона, слушает сердце его и улыбается – вопреки всему.
Ночь еще. Всегда – ночь. И дремлют рабыни, спеша урвать редкие мгновенья отдыха. Склонила голову кормилица над колыбелью. Дочь – последнее, четырнадцатое дитя – сопит, сунув палец в рот. Год, как родилась, а тело Ниобы все еще пусто.
Сдержала она слово.
Семеро сыновей у Амфиона. Исмен и Сипил – близнецы. Файдим и Тантал… разница всего в год. Альпенор… появился на свет таким слабым, что все наперебой говорили – не жилец. А он выжил. Пронесла Ниоба сына над огнем, разбудила кровь Кадма, и очнулся Альпенор, начал расти так, что поднялся выше прочих. И силен на удивление. Да только норовом тихий. Дамасихтон, напротив, горяч. Чуть тронь его, и пылает он гневом, норовит обидчику отомстить, не глядя, что тот выше, сильней… и юный Илионей.
Семеро дочерей у Амфиона.
Этодайя, родившаяся ночью, и оттого – с черными глазами и волосами, до того похожая на мать, что Ниобе порою делалось страшно. Но главным не одарили боги Этодайю – характером. Была она тиха, скромна и пуглива. Клеодокса – иная. Холодная гордячка, упрямая и порою жестокая, но все равно любимая. Астиоха пришла вместе с Фтией, так с той поры и не расставались они. Пелопия – копия отца, только чуть более нежная, однако все равно, не девичий у нее облик. Астикратия – лучик солнца медвяноглазый.
И кроха Огигия.
Где-то далеко закричала птица. Каждую ночь она плачет о ком-то, и чудится Ниобе, что нет никакой птицы. Это самой царицы голос, тайны ее, проявления сна – жуткого и правдивого.
Стоит сомкнуть веки, и тонет Ниоба в ярких лучах солнца. Катится золотая колесница по небосводу, дарит тепло, и скрывает Гелиос Солнценосный за полою плаща молодого лучника. Гудит тетива, летят стрелы…
Падают сыновья.
Рыдают дочери. И кроха Огигия мертвыми глазами на мать глядит.
Сон, лишь сон – лживый, которому не сбыться, никогда! Многие годы, из ночи в ночь, преследует он Ниобу, выматывая ее, пробуя на прочность. Но не сломить ему царицу!
Гипподамия не выдержала.
На сколько ее хватило? На год? Два? Пять лет? Пришла во дворец седовласой грязной старухой. Кричала, драла лицо когтями и плевалась, проклиная Ниобу.
А разве Ниоба в чем-то виновата?
Она пожалела старуху, велела дать ей вина с маковым молоком. Заснула Гипподамия – и не проснулась больше. Видела ли в тот, последний раз она колесницу, к пропасти летящую? Слышала ли отчаянный крик Хрисиппа? Или, может, звук, с которым скалы разрывали бедное тело его?