– Не хочу, – ответил путник.
Юноша замер. Никто и никогда не смел отказывать ему. И вовсе не в том было дело, что боялись люди гнева царя Полиба, а в том, что желали они угодить царевичу.
– Почему не хочешь?
– Душа у меня пустая.
– А чем наполнить ее?
Глянул путник на него снизу вверх с насмешкой:
– Уже ничем. Сломанный меч можно починить, соединить обломки воедино, но будет ли в нем прежняя крепость?
– Меч можно перековать, – возразил Эдип, присаживаясь к огню. – У меня есть жирный заяц. Если его зажарить, будет вкусно. Матушка моя говорит, что голодному и горести горше, а страх – страшнее.
– Мудра твоя матушка.
Путник помог царевичу освежевать зайца. И огонь зашипел, опаляя свежее мясо.
– Куда ты идешь? – продолжил допытываться царевич.
– Куда глаза глядят.
– А куда они глядят?
– На дорогу… на людей.
– И часто встречаешь ты людей?
– Часто.
– К отцу приходят всякие. Рассказывают. О том, кто с кем воевать ходил. И кто победил. И какую взял добычу. И еще, куда кто плавал. Про чужие обычаи. Они иногда такие странные! Еще рассказывают о таких землях, которых, наверное и вовсе, нет. Про гарпий. Или про псоглавцев!
– Врут, – сухо ответил путник.
– Наверное. Но интересно же!
Улыбался Эдип, радостно ему было сидеть у костра, пусть случайный знакомец его был мрачен, но Эдип верил – вскоре эта мрачность исчезнет. Да и разве способен человек долго пребывать в печали? Сердце более к радости склонность имеет. Оттого и смеется Эдип – легко, заразительно. Все в отцовском дворце улыбками на его улыбки отвечали, смехом на смех. Не было тьмы в Эдиповом мире, разве что ночная, недолгая, готовая отступить перед рассветом.
– Как зовут тебя? – спросил он путника.
– Аполлон.
– Я – Эдип. Сын царя Полиба.
– Эдип… – Аполлон склонил голову. – Сын царя… да не того царя, которого ты отцом называешь!
– Что такое говоришь ты?!
– Правду. Всегда говорю правду. Проклят я, а за что – не знаю. Сломали, склеили – и вновь отпустили меня правду людям нести. Вот и тебе досталось. Зря ты вышел к моему костру, царевич Эдип!
– Странные речи. Злые слова. Но я прощаю тебя, несчастный человек. Видимо, сердце твое было ранено.
– Мертво.
– Мне жаль.
Он и правда испытывал жалость, этот светловолосый мальчик, так похожий на самого Аполлона. Брат ведь! Неужто поднимется у него рука на брата? Никогда. Пусть шепчет мать, как змея, пусть наполняет ядом пустоту, образовавшуюся под сердцем. Шли годы, накладывали швы на нее, но не заживала рана, только горше ему становилось.
Закрывал Аполлон глаза и видел лицо возлюбленной, улыбку ее счастливую. Слышал голос ее, ощущал прикосновение нежных рук. И, просыпаясь, вновь и вновь осознавал утрату.
Умереть бы! Броситься на меч, остановив все, прервав эти страдания.
Нет, Аполлон продолжит жить. Таково его наказание – не в мире ином, где судят боги, – но на дорогах Эллады. Ходить ему и ходить по миру, не зная покоя, встречаться с людьми и говорить то, чего люди не желают слышать. Принимать проклятия, камни, редко – благодарность, которая тоже проклятьем обернется.
Много ли в том радости – знать судьбу свою наперед?
И не желал Аполлон заходить во владения Полиба, он просто шел, глядя лишь на дорогу, беседуя в мыслях с той, с которой желал бы говорить наяву. И вот что получилось.
– Не спрашивай меня ни о чем, – взмолился Аполлон, глядя в синие глаза брата. – Уходи! И забудь об этой встрече.
– Если просишь ты… но ты не прав. Я знаю, кто мой отец!
Вскочил на ноги Эдип и бросился прочь. Скрылся он во тьме и не увидел, как Аполлон рыдает, уронив голову на ослабевшие руки.
Проклятый дар!
– Я не хочу ему зла! – шептал он, и тень, вставшая за его спиной, не видимая ему, ласково гладила его, утешая. – Не желаю…
Но ворота уже открылись. И яд его слов уже проник в уши молодого царевича. Вихрем ворвался он во дворец, упал к ногам Полиба, взмолившись:
– Скажи, отец, правду! Ты ведь отец мне? Ты?! И мать – та мать, которую я знаю, родила меня?
– Конечно, – ответила мать, обнимая того, кого она называла сыном. – Как же иначе?
– Как иначе? – Полиба взглянул на жену, соглашаясь, что надобно молчать.
Он и сам уже забыл тот день, когда пьяненький пастух принес во дворец младенца, а тут вдруг вспомнил и испугался.
– Поклянись! – потребовал Эдип.
– Клянусь. Наш ты сын. И – лишь наш.
Успокоенный, уснул Эдип. Но во сне увидел он незнакомца, назвавшегося Аполлоном, горькую его усмешку, и взгляд – строгий.
– Ложь, – сказал Аполлон. – Ты же знаешь сам.
Нет! Неправда! Что знает Эдип? Он не помнил другой матери и другого отца, и все – рабы, слуги, друзья – уверяли его, что здесь, во дворце Полиба, впервые увидел он свет.
Но отчего тогда столь светел обликом Эдип? Волосы его – цвета янтаря, а кожа и вовсе по-девичьи бела. Отец же с матерью – смуглые, оба… случается такое, случается!
Ложь.
Правда.
Где искать истину? У кого спросить?
У того, кто всегда говорит правду. Тайно отправил Эдип гонца к Дельфийскому Оракулу. Отправил он и золотой браслет, и три стрелы, исполненных из серебра, во славу бога.
Аполлон. Этого бога звали, как его случайного знакомца, игравшего печально на кифаре. И не могло ли статься так, что Олимпиец бродит по земле? Тогда оскорбится он, что не поверил Эдип его слову. Но Эдип верил… или нет?
Долго ждал он возвращения гонца и уже отчаялся дождаться, убедив себя – неважно, где и когда появился он на свет, ведь помнит он лишь дворец Полиба.
– Ты – мой отец, – сказал Эдип, обняв царя. – Ты, и только ты. И матерью не назову я другую женщину.
Ненадолго мир поселился в душе Эдипа. Ведь гонец – стрела, которую не поймать в полете и силой желания не вернуть в колчан. Сам он объявился.
– Вот, царевич, – протянул гонец послание, перевязанное красной лентой. И печать была цела. – Пифия сразу приняла меня. И, выслушав вопрос, не сказала ни слова. Но вынула это послание, словно ждало оно тебя.