— Странно, что я ничего этого не помню, — загрустил Дима. — Получается, что лучшие моменты школьной жизни прошли мимо меня… Человек, лишенный детства, — вот кто перед тобой…
— Ну, Девушка и Шорох — вовсе не лучшие моменты, — возразила Катя. — Да ладно уж. Теперь поздно злословить. Девушка, наверное, вышла замуж, Шорох окончательно свихнулся от своей страсти к девочкам, а Лика уже мертва.
— Может быть и по-другому… Девушка не вышла замуж, Шорох стал образцовым педагогом…
— Но Лику уже не оживить, — закончила Катя. — Ах, если бы хоть кто-то из них мог рассказать, кто был их убийца! Они ведь видели его…
— А может быть, и нет. Ну что, поедем ко мне?
— А что я мужу скажу?
— Ничего, — хладнокровно отреагировал Дима. Не в первый раз.
Он не обманул Катю — этот вечер они провели по-братски. Дима сварил крепкий грог, и они долго его пили, закусывая холодным вареным мясом, смотрели телевизор и о деле больше не говорили. Катя отдыхала душой. «Никогда бы не подумала, что отдыхать мне будет суждено только в обществе Димы… — говорила она про себя. — Раньше все было наоборот — я в его обществе напрягалась, а дома, в своей комнате — отдыхала… Впрочем, что это был за отдых? Постоянно думала о своей глупой семейной жизни… А глупой она стала давно… Давно мы перестали говорить по-человечески и на человеческие темы… Если и обменивались парой фраз — то это касалось его работы или самого больного…» Ей вспомнился один чудовищный вечер приблизительно полгода назад. Игорь пришел откуда-то (теперь она не стала бы утверждать, что с работы) — невероятно взвинченный, злой и раздраженный. Она некстати напомнила ему о том, что надо хоть изредка прибираться в своей комнате. В ответ последовал настоящий взрыв — он наговорил ей кучу гадостей про-нее саму и про жизнь с нею вообще… Она слушала его, онемев, не понимая, чем вызван такой тайфун. В конце концов она услышала…
— Постой! — Катя вдруг подняла голову со спинки дивана, на котором она уютно свернулась калачиком. — Я, кажется, кое-что вспомнила…
— О Боже мой… — пробормотал Дима. Он в этот миг уже начинал дремать. — Это касается твоего мужа?
— Ну да. Где-то полгода назад…
— Катенька, мне так плохо… — протянул он. — Может, завалимся спать? Я уже совсем отключился…
— Да постой ты, а то я потом забуду! — Катя резко села. — Полгода назад он ни с того ни с сего заявил мне, что сама я… особа легкого поведения, и все мои подруги — такие же! Причем когда я уточнила, что особой легкого поведения можно назвать одну Лику, он взорвался и заявил, что все мы одним миром мазаны и что Ира ее вполне стоит… Лики то есть.
— Нервы лечить надо, — раздраженно отозвался Дима. — Нашел, кого сравнивать! Не говоря уже о том, что ты вовсе не легкого поведения дамочка, Ира тоже не подходит под эту категорию.
— Представь, я тоже заступилась за свою честь и за честь Иры. Но тут он заявил мне, что все мы покрываем друг друга, одна шайка-лейка, и чтобы ни Иры, ни Лики, никого вообще в нашем доме он больше не видел! Надоели они ему — вот что!
— Вот как? — Дима несколько оживился. — А что, Ира часто к вам захаживала?
Катя прикусила губу, и вдруг для нее что-то прояснилось. Она вспомнила еще кое-что.
— Знаешь, после той сцены как отрубило. Хотя Ира у нас иногда бывала до этого. Но я же не говорила с ней на эту тему! Ни слова… Ну разве я стала бы описывать ей такие сцены? Это была наша личная грязь, и мне не хотелось никого в ней купать… Но ходить к нам она перестала… Я ее даже приглашала несколько раз, но она — ни в какую. Как будто что-то почувствовала…
— А может быть, он сам намекнул Ирине, чтобы она не смущала его семейный покой? — промурлыкал Дима. — Ты так не думаешь?
— А, вот оно что… Значит, ты записал Иру к нему в любовницы?.
— Почему бы нет?
— Но она…
— Твоя подруга? — съязвил он. — Полно, Катенька! Насколько я ее знал, таких ценностей, как чужое семейное счастье, для нее не было. Потому что не было своего семейного счастья.
— Ну, ты прав, быть может… И все же слишком много откровений для меня… Муж — маньяк, подруга — предательница… — Катя снова подобрала под себя ноги и сгорбилась, обдумывая услышанное. — Значит, ты не исключаешь такой возможности? Она сама дала ему ключи от своей квартиры?
— Мне сдается, что это был самый реальный выход. Иначе приходится предположить, что твой муж — квалифицированный слесарь. Раз он сам сделал ключи.
— У него руки из одного места растут… — пробормотала Катя как бы про себя. — Значит, все так просто… Да, это было бы слишком просто! Зачем же ему тогда убивать ее? Мотивы? Мотивы?
— А мотивы я тебе предоставлю немедленно… — Дима тяжело вздохнул и отвел от Кати глаза. — Шантаж.
Кате снился сон. Ей шестнадцать лет, хотя во сне она — та Катя, что сейчас, с той же стрижкой, в одном из своих костюмов. И все же ей шестнадцать. Она находится в кабинете французского — в своей школе. Это маленький кабинет, всего на шесть парт — три ряда по две парты в каждом. На выбеленных стенах — портреты французских писателей: Бальзак, Гюго, Мольер, Вольтер, Мопассан, Барбюс, а также Арагон — автор романа «Коммунисты», как говаривал Шорох. Катя сидит за первой партой среднего ряда. Рядом — Лена. На ней тот самый голубой пиджак, который Катя видела на свидании в кафе. Очки Лена сняла, положила перед собой. Она сидит чуть ссутулившись, не глядя на Катю. Катя хочет заговорить с ней, но вдруг вспоминает — она же умерла… Во сне ее волнует только один вопрос — как теперь вести себя с Леной, чтобы не обидеть ее, не дать понять, что Лена мертвая, а она, Катя, — живая? Она оглядывается. Возле окна сидит Лика. Она тоже взрослая, как Лена и сама Катя. На ней тот плащ ядовито-зеленого цвета, который Лика носила в последнее время. Сидит она, почти отвернувшись от них, смотрит в окно. Ее лицо совершенно закрыто прядью рыжих, просвеченных солнцем волос. За ее спиной Катя замечает Иру. Ира одета в голубой халат, вроде того, в каком она работала в парикмахерской. Катя наконец решается и окликает ее: «Ира?» Та глядит на нее, и Катя отводит глаза — Ира смотрит так холодно и зло, словно Катя сделала ей какую-то гадость. «Она ненавидит меня, потому что я жива…» — думает Катя. Вдруг все они встают. В класс входит Шорох. Он остался в том возрасте, в каком был, когда Катя заканчивала школу. Он — их ровесник, ровесник тех, кто сидит в классе. Его черные волосы слегка растрепаны, длинный «французский» нос лоснится, маленькие глаза смотрят, как всегда, маслено. Его подошвы слегка пришаркивают по линолеуму — из-за этой походочки его и прозвали Шорохом.
Шорох проходит к своему столу, окидывает взглядом учениц и бормочет: «Бон матэн, мез анфан!» Девочки встают и хором отвечают: «Бон матэн, Владимир Иванович!» Шорох удовлетворенно кивает, садится и вперяется взглядом в окно. За окном колышется тополь. Шорох долго смотрит на него, и со стороны кажется, будто он забыл, что ему предстоит вести урок. Но впечатление обманчиво — Шорох ничего не забывает. Обычно он смотрит так долго-долго, потом вдруг шумно вздыхает и начинает быстро листать журнал. Увидев список учеников, он делает большие глаза, как будто этот список — полная неожиданность для него, и тут же нараспев начинает выкликать фамилии. В этом нет нужды — во французской группе всего шесть человек, и всех он, естественно, знает в лицо. Но этот церемониал повторяется каждый раз. «Ардашева!» Ира встает. Шорох выжидательно смотрит на нее, и та цедит сквозь зубы обычное «Же сюи ля» — «Я здесь»! Она Шороха не выносит, но он, словно не замечая ее нелюбезности, улыбается, отчего его нос становится еще длиннее, и говорит: «Ком тужур, шарман!» — «Как всегда, красива!» Все остальные вежливо улыбаются. Ира садится. «Вальковская!» — выкликает он. Лика вскакивает и делает глазки. Шорох начинает сиять, долго ставит крестик в журнале и протяжно говорит, поедая Лику глазами: «Асье туа, ма пти шевр!» Лика вспыхивает и садится. Катя переглядывается с Леной. «Садись, моя козочка!» — еще не самое фривольное, что можно услышать от Шороха, особенно по отношению к Лике. «Мищенко! — продолжает Шорох. — Мищенко!» Катя оглядывается и видит на последней парте в третьем ряду Диму. Он в своем лучшем костюме — бежевом, том самом, что был на нем в день, когда погибла Лика. Дима не встает, а только вскидывает руку и рапортует: «Же сюи ля». Шорох кивает и ничего ему не говорит. «Напалкова!» Лена медленно поднимается. Шорох ставит крестик и замечает: «Асье туа, ма шер фий!» Его «дорогая девочка» садится и тут же начинает краснеть. Очередь дошла до Кати, и она готовится уже выслушать какую-нибудь любезность от Шороха, но тот почему-то медлит, смотрит в журнал, потом неуверенно произносит: «Уфимцева?» Все вдруг поворачиваются к задней парте среднего ряда, и Катя тоже оборачивается. У нее за спиной сидит девушка в школьной форме — одна из всех них в форме, и одна — по-настоящему шестнадцатилетняя. Катя удивляется, что не заметила ее. Она уверена, что девушка появилась в классе только что — появилась из ниоткуда, по законам сна. Оля Уфимцева действительно появилась в классе поздно и как бы ниоткуда — перешла из другой школы уже в десятом классе. С ней никто не подружился, ее никто не замечал. А между тем она симпатичная, как отмечает сейчас Катя, шатенка с длинными гладкими волосами до пояса, карие глаза с загнутыми ресницами. Все бы хорошо, если бы не замкнутое, отчужденное выражение, которое всегда у нее на лице. «Же сюи ля…» — тихо отвечает она, привстав со своего места. Ей Шорох тоже ничего не говорит. Ей вообще редко что-то говорят. Ее почти не спрашивают, ее просто не замечают… Оля садится, и теперь действительно очередь Кати. Она слышит: «Фомина!» Катя встает. «Нотр Катрин Денев!» — улыбается Шорох. «Наша Катрин Денев!» Выслушав эту дежурную любезность, Катя садится. Шорох откладывает журнал и снова делает большие глаза. «Э ментнан!» — «А теперь!»