— Насилу хоть кто-то явился! — с ходу начала Нина Ивановна. — Раз денег заплатили, так можно и носа не показывать, что ли?! Звоню, звоню Катерине, а она даже трубку не берет!
— Она в больницу попала, Нина Ивановна! — заступилась Надежда. — В Москве. Позвонить не могла.
— Сзят, свят, свят, дай бог здоровья! Что такое с девочкой?!
— Вроде все уже нормально! Я вам денег привезла, вот тут продукты, и вы скажите, что из лекарств нужно купить, я завтра всю куплю!
— Деньги еще есть, три тысячи из тех, что были дадены перед тем, как Катерина в столицу укатила, и все расходы, вон, в тетради! Лекарства вроде тоже пока все при нас. А вот если б меня отпустили пораньше, за то была бы вам большая благодарность!
И Надежда сиделку отпустила. Бабушка была в хорошем состоянии, хоть Надежду и не признала, называла почему-то Тамарой. Но они дружно напились чаю, потом долго играли в дурака, и бабушка все время выигрывала, а потом долго укладывались спать. Ночевать было не обязательно, но Надежда решила, что лучше остаться.
Она почти не спала, все прислушивалась к старухе, ее вздохам и храпу, и еле дождалась утра и Нины Ивановны. И в «Англию» примчалась с опозданием, всклокоченная и невыспавшаяся.
Да еще Пейсахович пристал как банный лист.
Она проверяла листы регистрации, телефон у нее непрерывно звонил, думала она о Кате Самгиной и о том, что могло с ней случиться в Москве, когда в дверь просунулась хитрая физиономия Пейсаховича.
— Я сильно извиняюсь, — сказала физиономия, — но нет ли здесь самой наилучшей начальницы службы портье за последние сто пятьдесят лет?
— Вам чего? — грубо спросила Надежда.
— Да она же здесь! — воскликнул Пейсахович, словно внезапно увидев Надежду, и протиснулся в дверь еще немного. — Я сильно рад ее видеть!
— У меня завал, видите, Сема?
Почему-то Пейсаховича в отеле всегда звали Семой, и никогда по отчеству.
— Я вижу ваш завал, моя девочка, только я не понимаю, при чем тут завал, когда я вас вовсе о нем не спрашиваю.
Надежда продолжала внимательно просматривать листы регистрации.
— Кофе только растворимый.
— Ах, боже ж мой, при чем тут кофе?
Так как она не ответила, Пейсахович вдвинулся еще поглубже и проговорил интимно:
— При чем тут кофе, когда я пришел поговорить вовсе за шины!
Надежда подняла на него глаза, заложив палец в ту карточку, которую еще не успела просмотреть.
— Сема, я вас не понимаю.
— Натурально вы не понимаете, моя девочка! — воскликнул Пейсахович с жаром.
Он вошел совсем, сел на шаткий стульчик, который стоял напротив ее стола будто для приема неких посетителей, которых никогда не было, и, перегнувшись к ней через стол, шепнул доверительно:
— Шины. — И еще раз, по слогам:
— Ши-ны.
— Какие шины?!
— Зимние, — сказал Пейсахович. — Чудные зимние шины, совершенно новые!
Надежда смотрела на него, а он на нее.
— Вы что? Продаете шины? Так у меня машина немецкая, мне ваши шины не подойдут.
— Помилуй бог, — воскликнул Пейсахович. — Разве можно продавать такие прекрасные шины?! Я бы сам купил их у кого угодно, если бы они уже не были мои собственные!
Надежда поморгала, потом вынула палец из карточек — тонкие листы моментально и безнадежно сомкнулись — и взяла себя за лоб.
— Сема, — сказала она проникновенно, — вы бредите?
— Типун вам на язык, моя девочка!
— Тогда в чем дело, говорите толком!
Пейсахович еще немного приблизил к ней лицо и опять повторил:
— Шины.
Надежда вышла из себя.
— Да что такое с вашими шинами?!
— С ними все в порядке, дай бог здоровья доброму человеку, который смастерил такие прекрасные шины! Но они на складе! И я никак не могу их получить, хотя это мои родные шины, купленные за мои кровные деньги! И где справедливость, спрашиваю я вас? Куда она делась?
Надежда глубоко вздохнула и сильно выдохнула:
— Послушайте, Сема…
— Нет, это вы послушайте, моя девочка! Если бы к нам в отель приехал Моисей, Пейсахович понял бы все! Пейсахович первый бы сказал — плевать я хотел на эти шины, пусть они провалятся и сгниют на этом складе! Но Моисей к нам таки не приезжает! Так почему я должен страдать за чужого дядю, словно за Моисея?!
— Слушайте, — сказала Надежда. — Хотите, я вызову Трутнева, и вы с ним побеседуете про Моисея! Ну я правда сейчас не могу! У меня в двести восьмидесятом семья «голубых» поссорилась и хочет разъезжаться! А мне совершенно некуда их селить, понимаете? Рабочие тянули кабель и порвали обои в президентском номере, а они шелковые, восемьсот евро квадратный метр, и делают их только на заказ! Уолш считает, что я сумасшедшая, Зина умерла, и Лидочка не может найти ей замену, поэтому Галя работает уже третью смену подряд, а сама Лидочка…
Тут она запнулась, решив, что продолжать дальше не стоит.
Пейсахович во время ее речи благожелательно и сочувственно кивал.
— Вот я и говорю, — снова начал он, как только она замолчала. — Пейсахович ни при чем! Так за что он должен безвинно страдать в отсутствии шин, которые оказались на складе! Совершенно случайно! Абсолютно!
Надежда начала что-то понимать.
— Ваши шины на складе?!
— Девочка, я толкую вам об этом уже битых полчаса!
— В секторе "Б", куда американцы свозят свое оборудование?
Пейсахович откинулся на спинку утлого стула и простер к ней ладони, как бы призывая невидимую толпу восхищаться ею.
— Я знал! — провозгласил он. — Я знал, что она меня поймет! И она поняла!
— Как ваши шины попали на склад?!
— Отдал, — горестно признался Пейсахович. — Отдал, не подозревая о том, что на землю Гоги и Магоги пожалует такой важный иностранец!
— Земля Гоги и Магоги — это Питер? — незнамо зачем осведомилась Надежда, и Пейсахович торжественно кивнул.
У него были своеобразные представления о мироустройстве, и все в «Англии» привыкли с этим считаться.
В блокаду у него умерла вся семья. Пейсахович, родившийся то ли в сорок первом, то ли в сорок втором году, умер бы тоже, если бы его случайно не спас сосед по коммуналке, военный летчик. Сосед приехал в отпуск. Он воевал на Севере, то ли в Мурманске, то ли в Полярном, и правдами и не правдами пробился в Ленинград, где у него остались жена и младенец. Он привез еду — солдатский сидор, набитый союзнической тушенкой, салом и настоящим хлебом. Самым настоящим, из муки, а не из опилок и отрубей, это было невозможно в блокадном Ленинграде, а он привез! Ленинград сильно бомбили, но дом на улице Марата уцелел, и летчик пришел в свою квартиру, в которой из двух десятков человек не осталось никого, все умерли. Его жена умерла дней за десять до его появления, так сказала ему дворничиха Фатима, которая все время смотрела на его сидор, просто глаз не отрывала. Он дал ей банку тушенки и кирпич хлеба, и она взяла обеими руками, прижала к себе и стала что-то шептать, как будто молиться. Зачем-то он поднялся в квартиру, прошел по пустым и гулким комнатам, где не осталось ни мебели, ни обоев — мебель сожгли, а обои сварили и съели, потому что когда-то их клеили мучным клейстером. Годовалого Пейсаховича он нашел на окне. Тот лежал на подоконнике, закутанный в шубы и шали, разинув голубой, бескровный от мороза и голода ротишко, и летчик почему-то взял его и понес вниз, в дворницкую. Может, от горя и беспамятства ему показалось, что это его собственный ребенок лежит на окне, а может, он решил, что тот умер и его нужно свезти на Пискаревское кладбище?.. Ребенок был жив, он вдруг зашевелился, когда дворничиха стала распутывать и снимать с него шубы — чего хоронить в шубах, когда шубами можно прикрыть живых?! И летчик забрал его и увез с собой, то ли в Мурманск, то ли в Полярный, и всю дорогу отпаивал молоком из бутылки, заткнутой бинтом, и по кусочку скармливал хлебный мякиш, размоченный в сладком чае. Ребенок выжил, и в сорок шестом они вернулись в Питер, в ту самую коммуналку, где и у летчика, и у Пейсаховича умерли все, а им обоим нужно было как-то продолжать жить. Летчик сильно пил и вскоре умер, а маленький Пейсахович чистил ботинки на Невском, разносил газеты, чинил хозяйкам примусы, и безногий сапожник дядя Саша взял его к себе, и его жена, крикливая и добрая тетя Фая, подшивавшая соседкам шторы и подрубавшая простыни, кормила его фаршированной щукой и учила жизненной премудрости.