Глория не могла понять, откуда Мама все знала. Возможно, она ошибалась; возможно, Мама все последнее время видела, как Хезус Хулио отдаляется от них. Но тогда почему же она молчала? Почему спокойно смотрела, как плоды ее тяжких трудов сгорают, оставляя после себя лишь холодную пустоту? А может быть, — Глория подозревала, что именно так оно и было, — может быть, она никогда и не воспринимала Хезуса Хулио как свое, родное, — с первого его визга и до последней роковой вспышки гнева.
Порою Глории не удавалось припомнить дату его рождения. Зато дату смерти, 20 апреля, она помнила всегда. И в этом присутствовала своя упрямая логика: только эндшпиль партии, которую он разыгрывал, и позволял понять в нем хоть что-то.
Когда они уходили с его похорон, Мама сказала:
— Я хочу, чтобы ты поступила в колледж.
Глории исполнилось четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. В школе ее осыпали тропическим ливнем контрольных работ и похвальных отзывов. Средняя школа имени Теодора Рузвельта никогда еще не видела никого, похожего на эту густоволосую «чикану», пробегающую по коридорам в юбке ниже колен и остающуюся на большой перемене в классе, наедине с учебниками. Спроси кто-нибудь у ее одноклассников, что они думают о Глории, он услышал бы:
— О ком?
Впрочем, кто-то из них мог бы сказать и так:
— А, вы о la reina de las ranas.
«Королева лягушек» — это потому, что ей нравилось их препарировать. А ее учителю биологии, мистеру Мак-Каутри, нравилась она сама. Мистер Мак-Каутри направлял ее руку, показывал ей миниатюрные органы, между тем как остальные ученики метали скальпели в потолок, открыто курили травку или просто уходили из класса. Глория же вглядывалась, зачарованная, в крошечное сердце, в крошечную печень, в крошечную пару легких. Заполненные красящей жидкостью вены извивались, будто тропинки, ведущие к закопанному где-то кладу. Другие ученики морщились от запаха формальдегида, а то и блевали, она же нагибалась пониже, чтобы разглядеть все, понять, как возникают пульсации жизни. Интерес этот она перенесла и на собственное тело — ночами Глория ощупывала себя, дивясь тому, что кроется под ее кожей.
В одиннадцатом классе мистер Мак-Каутри посоветовал ей подумать о профессии медика.
— Хорошо, — ответила она.
Теперь, задним числом, Глория не сомневалась, что он подразумевал «медсестру» либо «стоматолога-гигиениста», но тогда приняла его слова всерьез. «Доктор Мендес» — ей нравилось, как это звучит. И она решила стать доктором.
Мама одобрила это решение и даже выдавила улыбку, когда Глория влетела в дом, размахивая письмом, которым университет штата Калифорния уведомлял ее, что ей назначена стипендия. Глория поцеловала Маму и вспрыгнула на диван, думая: «Может, теперь наши дела пойдут на лад».
— Чудесно, — сказала Мама.
Глория была взволнована не настолько, чтобы пропустить мимо ушей прозвучавшую в голосе Мамы фальшивую нотку. Похоронную, достигавшую крещендо 20 апреля, когда Мама звонила на работу и сказывалась больной, чтобы провести этот день в сумраке и одиночестве. Достижения дочери не столько радовали Маму, сколько позволяли ей на время забыть о боли, и Глорию это злило. Она опасалась, что вся ее жизнь так и будет состоять из обезболивающих успехов.
В день, когда она впервые отправилась в колледж, Мама проводила ее до остановки автобуса. Глории это показалось нелепым, однако возражать она не стала.
— Надеюсь, — буркнула Мама, — все это чему-то тебя научило.
Все это? Впрочем, Глория поняла, о чем речь. Все это было нескончаемой жертвой, требующей нескончаемых вознаграждений. Все это гнало ее из аудитории прямиком в библиотеку, не оставляя времени для футбольных матчей, тусовок, авангардистских постановок «Двенадцатой ночи»; все это было инерцией вины. Погибшим мужем, сбежавшим любовником, тысячами миль, миллионами мозолей и деньгами. Деньгами. Деньгами.
— Зачем они тебе?
— Мне нужны учебники, Мама.
— Сходи в библиотеку.
— И нужен рюкзачок.
— У тебя есть рюкзачок.
— Мне нужен такой, с каким меня не будут принимать за бездомную.
— У тебя прекрасный рюкзак, — сказала Мама, — из самой…
— Я знаю. Из швейцарской армии. Знаю.
— Тогда зачем тебе новый?
— Ладно, — сказала Глория. — Бог с ним, с рюкзаком. И все-таки мне нужны…
— Еще что-то?
— Мне нужны двадцать долларов, чтобы записаться на курс оказания скорой помощи.
— Тебе же оплатили учебу, — удивилась Мама.
— Это факультатив.
— Но зачем тебе еще один курс?
— Для записи в дипломе. А кроме того, он поможет мне при поступлении в медицинскую школу.
— И за него берут добавочные деньги?
— Деньги нужны для оплаты преподавателя.
— Я знаю, для чего они нужны. Если не для преподавателя, то зачем же их с тебя брать? А кормить тебя там будут?
Глория притронулась к руке матери, к ее отвисшей коже:
— Давай считать так: это приблизит меня к диплому врача.
— А разве ты не получишь его и без медицинской школы?
— О господи…
Глория не могла понять, как удается энтузиазму, с которым мать относилась к ее учебе в колледже, сочетаться с прижимистостью по части необходимых для этой учебы трат.
— Скажи, на что ты копишь деньги? — сердито спросила она.
— Ну ладно. Сейчас. — Мама вытащила чековую книжку.
— А наличных у тебя нет?
— По-моему совершенно не важно, в каком виде ты получишь деньги.
— Да, ты права, хорошо…
Глория ждала, протянув перед собой ладонь. Однако Мама писать вдруг перестала:
— Нет, если деньги тебе не нужны, я не дам.
— Нужны.
— Даже чеком?
— Чего мне не нужно, так это подачек.
— И ты уверена, что хочешь стать врачом?
— Уверена, — ответила Глория. И она была уверена.
Уверена абсолютно.
Воспоминание о листке бумаги, оторванном по линии перфорации…
…обратилось в стук гравия, бившего в брюхо машины.
После четырех часов пути от Тихуаны нужная Глории дорога вдруг раздвоилась, словно рассеченная кинжалом. То, во что она обратилась, — жалкое, усыпанное щебнем — предвещало езду долгую и до крайности неприятную.
Перед Глорией лежала пустыня Сонора. Мили и мили креозотовых кустов, ферокактусов, голой земли. Под обнажениями каких-то пластов — походившими на кораллы, отчего Глории стало казаться, что она плывет в подводной лодке, — укрывалась от полуденной жары разного рода живность.