— И выдали ему свидетельство.
— Конечно, выдала.
— Сколько он вам заплатил?
— Тысячу долларов. Наличными. — Доктор закашлялась, легонько постучала себя по груди. — Вы даже не представляете, что здесь можно сделать на такие деньги.
Глория перевела взгляд на дефибриллятор, на кислородный баллон. Доктор, заметив это, кивнула.
— Все было еще хуже. У нас закончились антибиотики — совершенно. А кроме того, я же не знала, зачем ему понадобилось свидетельство. Убить им он никого не мог. Худшее, что он мог проделать, это, ну, скажем, помухлевать со страховкой, а я не такая уж и поклонница страховых компаний. Я родом из Огайо. Здешняя моя так называемая практика обойдется мне примерно в девяносто тысяч долларов в год, а у меня есть еще займы, которые я не выплатила. — Доктор достала из кармана зажигалку, щелкнула ею, закрыла. — Вот только этот вопрос я себе тогда и задала. Как выглядит наихудшее из того, что он может сделать.
— Простите, — совершенно искренне произнесла Глория.
Доктор отмахнулась:
— Знаете, я ведь сама приняла решение и не сожалею об этом. Оно было правильным. Жаль, конечно, что вашего друга постигла такая беда. Если обнаружите что-нибудь подозрительное, сдайте вашего полицейского властям. У него мозги набекрень, у этого типчика. Он однажды приезжал сюда, еще до того случая, просил дать ему азитромицин для больного ребенка. И я, записывая номер его телефона, поймала мерзавца на том, что он заглядывает в вырез моей рубашки.
— Да, это в его духе, — сказала Глория.
— Ладно, мне пора к больным.
— Я понимаю.
Доктор покусала губу:
— Те сто пятьдесят мы оставляем себе.
— Что?
— Добавочные сто пятьдесят песо. Администрации штата докладываем, что кремация обошлась нам в триста, но тратим половину этих денег на закупки того, что необходимо больнице. За кремацию вашего друга я получила триста песо. Не помню уже, на что пошли его сто пятьдесят, — именно его. Хотя, постойте, соврала, помню. Я купила на них костыли, которые стоят в коридоре. К нам тогда привезли парнишку с очень неприятным переломом. Брат его подружки избил беднягу лопатой. Я почти уж собралась отправить его в Техакес, к хирургам. А до поры до времени зафиксировала бедренную кость с помощью купленной в хозяйственном магазине фанеры и клейкой ленты. И кость срослась. — В голосе доктора звучало изумление. — Курам на смех.
— Я рада, что эти деньги пошли на благое дело, — сказала Глория.
— Да, пошли.
Доктор направилась к двери.
— Оставайтесь здесь, сколько вам захочется, — сказала она, выходя в коридор.
Это прозвучало как просьба.
КАРЛОС, ВСЕ ЕЩЕ ГОЛЫЙ ПО ПОЯС, СТОЯЛ У «ДОДЖА», сцепив за спиной руки.
— Я заходил внутрь, — сказал он, — но тебя там не было.
— Я разговаривала с доктором.
— И?
— Дай-ка сначала посмотреть.
Карлос показал ей руки. Шезлонга больше не было, цепочку перерезали, однако наручник с тремя болтавшимися на нем звеньями так на запястье и остался.
— Пришел я туда — ну сама скромность, — начал Карлос, — но стоило мне показать все парню, который стоял за прилавком, он как заорет кому-то в глубь магазина: «Иди-ка, глянь!» Ну ладно, однако потом он зазвал в магазин всех, кто разделывал снаружи древесину. Вот тут мне пришлось туго.
Глория засмеялась.
Карлос продолжал:
— Начали они спорить, как лучше избавить меня от шезлонга. Один притащил напильник по металлу. Другой говорит: «Этак он тут три недели проторчит». Еще один гений предложил сжечь цепочку кислотой. В итоге остановились на ножовке. Работали они осторожно, чтобы руку мне не рассадить. Но, впрочем, ножовка оказалось дерьмовой — переломилась. Пришлось мне за нее заплатить.
— Надеюсь, ты с ними хотя бы поспорил.
— Это с тридцатью-то дровосеками? Нет уж, спасибо. Потом один из них принялся рассказывать о своем знакомом, который бежал из тюрьмы и попытался избавиться от кандалов, положив их цепь на рельс железной дороги. Ну и затянуло его под поезд, говорит. В мясной фарш изрубило.
Глория поморщилась.
— Тут все полезли ко мне с вопросами, как я-то в наручнике оказался. «Ты кто, преступник? Что ты натворил?» Я говорю — да это меня береговая охрана задержала. И прицепила к шезлонгу — такое у них принято наказание.
— А станка какого-нибудь, чтобы металл резать, у них там нет?
— И салазковая пила у них есть, и ленточная, но хозяин магазина использовать их не захотел. И я его не виню, потому что без полотна для резки металла он бы их только попортил. А то и руку мне отхватил. В конце концов кому-то пришло в голову воспользоваться топором. Чтобы меня хотя бы от шезлонга избавить. Положили они цепь на большую деревянную колоду — вроде плахи, — и главный их здоровяк перерубил ее. Топор, конечно, пострадал, пришлось мне и за него заплатить.
Карлос нагнулся, вытянул из-под машины шезлонг и топор.
— А рубашку-то ты почему не надел? — спросила Глория.
— Совсем уж собрался, — ответил он, — но подумал, что без нее я тебе понравлюсь сильнее.
Она улыбнулась:
— Замерз же, наверное.
— Уже девяносто градусов, Глория. Впрочем, как скажешь.
Он сдернул с поясницы завязанную на ней рубашку, натянул ее. Чуб его встал торчком — совсем как у Карла. Глория провела по чубу ладонью, пригладив.
— Вот так я провел утро, — сообщил Карлос. — Так что она тебе сказала?
— Кто?
— Доктор.
— Почему ты решил, что доктор — она?
— Догадался. Я человек прогрессивно мыслящий.
— Ну, в общем, да — она. Залезай в машину, и я тебе все расскажу. Нам придется еще раз побеседовать с Teniente.
Они позавтракали курятиной с рисом и бобами в придорожном ресторанчике, который попался им на глаза в пригороде Хоакула. А когда снова сели в машину, Глория пересказала Карлосу то, что узнала от доктора. Услышав о деньгах, Карлос присвистнул.
Она отпила воды из бутылки embotellada en México.
— Кем бы ни был человек, давший Фахардо эти деньги, он платил за обман. Стыдно вспомнить, сколько всякой чуши он мне наговорил. И я поверила, потому что была усталой и вконец сбитой с толку. Хотя и это меня не извиняет.
— Ошибки делает каждый.
— Обычно я осторожна, — сказала она и глотнула еще немного воды. — Так вот, я думаю, что…
Карлос прервал ее поцелуем в плечо.