– Полундра!!! – опережая меня, заверещал коротышка. Брюхо вертолета, покачиваясь, отъехало в сторону, застучал пулемет.
– Суки! Твари! Волки позорные! – гремел Рачной.
Я видел, как исказилось в гневе его лицо. Он вскинул автомат, застрочил, не целясь… и рухнул с окрасившейся головой на свою ополоумевшую от страха подругу. Мы с воплями разлетались в разные стороны. Болото уже не представлялось чем-то ужасным. Оно давало шансы выжить – в отличие от ливня свинца, взорвавшего островок. Я отбросил автомат, нырнул в воду… и чуть не слился в объятиях с Виталиком Дыркиным, который, оказывается, всю ночь плавал вокруг островка, оберегая нас от посягательств нечистой силы. Как я благодарен был этому трупу… Он оказался точно надо мной и принял на грудь предназначавшийся мне свинец. Покойник сотрясался от пуль; я вцепился ему в куртку, обвил его ногами и потащил за собой на дно. Повезло, что непосредственно вокруг островка топкой жижи почти не было. Не знаю, от чего это зависит. В двадцати шагах засасывает моментально, а здесь можно плавать (хотя и недолго). Пули штриховали толщи воды, взбивали ил на дне, он вставал столбом. Я расстался с Виталиком (никогда не думал, что обниматься с покойником такое удовольствие), поплыл во встающую со дна муть, ткнулся в тяжелую сучковатую корягу, начал ее переворачивать. В итоге она оказалась на мне, вонзилась сучком в пах и придавила ко дну. Я дурел от боли, кончался воздух в легких, но я терпел. В ушах звенело, я ловил звуки, доносящиеся словно из другого мира. Пулемет уже не строчил, но вертолет еще присутствовал. Трещал потрепанный двигатель, ходуном ходила вода. Я чувствовал, что протерплю еще несколько мгновений, а потом взорвусь или утону. Голова превращалась в надутый шар, ядовитая желчь растекалась по горлу. Все, это был предел. Извиваясь, я выбрался из-под коряги, придавившей меня ко дну. Затрещала куртка – сучок держал ее мертвой хваткой. Но я не оставил болоту самое ценное. Вынырнул с выскакивающими из орбит глазами, судорожно хватая воздух. Вертолет уже удалялся, скребя пузом кроны деревьев. Я выполз на сухое, отдышался. Виталик Дыркин снова плавал рядом, косил лиловым глазом, словно предлагал поблагодарить. Я взобрался на островок. Кустарник порвало свинцом, от него практически ничего не осталось. Труп Рачного превратился в решето, и бронежилет не помог. Я подобрал автомат – вроде целый, только рукоятка треснула. Начал озираться. Только я и остался? Коротышка, хватит издеваться… Рвотная масса потекла по горлу, я сложился вчетверо; меня рвало, голова трещала. Я заставил себя собраться, забегал по островку, всматривался в воду. И закричал от радости: из-за массивного ствола ивы, изогнутого у основания, выплывали большие выпуклые глаза, подаваясь в мою сторону – словно жаба покоряла водную гладь. Камень свалился с души, и я пустился в пляс, подбрасывая автомат.
– Уже можно? – хрипло спросила «жаба», подплывая к островку.
– Нужно! – завопил я, вылавливая за шиворот коротышку.
Он практически не пострадал, если не считать порванного уха. Вертелся, сдирал с себя ряску и тину, неподражаемо ругался. Покосился на покойника, плавающего в воде, на труп Рачного, на меня, задумался – кого-то не хватало. Посмотрел по сторонам, крикнул как-то робко:
– Эй, как тебя, ты живая? – Подождал, не дождался ответа, посмотрел на меня. – Ну, и слава богу…
Внезапно вода у него под ногами буквально взорвалась – словно гранату бросили! – и из мутных глубин вырвалась болотная кикимора. Она колотила по воде, с макушки свисали дары болота, глаза затравленно блуждали, грудь вздымалась. Мы с коротышкой расстроенно переглянулись – сюрприз, бывает же такое… Я протянул руку:
– Давай кочерыжку.
Виола ее проигнорировала, выползла из воды, затрясла Рачного. Посидела в оцепенении несколько секунд, повернула к нам незрячие глаза – страшная, потрясенная, вся какая-то скукоженная…
Примерно в восемь утра, по уши грязные, злые, дважды упавшие в болото, мы вывалились на цветущий луг, примыкающий с юга к Васятинским топям, и упали в траву. Вертолеты не летали, рейнджеры местность не прочесывали, за все время нашего героического прорыва через болото мы не встретили ни одного человека. Спецназ одержал пиррову победу и удалился на базу. На спутников страшно было смотреть (на меня, наверное, тоже). Обалдевший коротышка был похож на сплющенного взъерошенного медвежонка. У девицы заплетались ноги, волосы покрылись болотной «краской», лицо приобрело землистый оттенок. Глаза, ввалившиеся в глазные впадины, бессмысленно сверлили пространство. Ее как-то странно выгибало, корежило; она то плакала, то нервно смеялась и разговаривала сама с собой.
– Послушайте, гражданка, вы бы прекращали этот цирк, – недовольно ворчал Степан. – Знаешь, Михаил Андреевич, мне кажется, эта тетка – полная и безнадежная дура. А от дур одни неприятности. Возьми, например, пулю…
Не договорив, он уснул с открытым ртом, в который чуть не влетела пчела – хорошо, я успел ее отогнать. Я тоже уснул – с неясной тревогой относительно свалившейся на наши головы «красотки». Проснулся я от сдавленного стона. Виола не спала. Она вертелась, продавливая изящной попкой воронку в земле. Руки при этом болтались, словно принадлежали не ей, а кому-то другому. Женщина задирала голову к небу, скрипела зубами. Странно, я до сих пор не мог понять, какое у нее лицо – оно превратилось в искаженную маску землистого цвета. «Переживает потерю любовника?» – озадачился я.
– Поздравляю, Михаил Андреевич, – подполз ко мне коротышка. Он тоже проснулся от женского стона. – Мы с тобой подобрали не только дуру, но и законченную опиоидную наркоманку. Ломка у мадам, типичный абстинентный синдром…
И как я сразу не сообразил! Давненько не встречали мы наркош в затерянном уголке. Люди здесь простые, довольствуются похмельем. Девице требуется доза – и, пока не получит, изведет и себя, и нас! У одних ломка начинается через сутки после последнего укола, у других – через четыре часа… С нарастающим ужасом я смотрел, как Виола впадает в судорожное состояние, превращаясь в куклу с разболтанными шарнирами; хлещет себя по щекам, трясет головой, словно избавляется от проклятия… Физиономия то краснела, то чернела, то покрывалась фиолетовыми пятнами. Страдая мышечными судорогами, она стащила со спины миниатюрный рюкзачок и принялась в нем ковыряться.
– Чего она там ищет?
– Да уж не томик поэзии Cеребряного века, – мрачно ворчал коротышка. – Ничего она там не найдет. Была бы доза, давно бы нашла. У любовника все осталось – тут и к бабке не ходи…
– Что же делать будем, Степан? – в отчаянии стонал я. – Может, пристрелим ее?
– Ну, не знаю, Михаил Андреевич… Сообрази ей дозу. Угости даму потрахаться, в конце концов; может, отвлечется…
Я чуть не треснул его за такое предложение. Виолу ломало рядом с нами, при этом она не видела нас. Отбросила рюкзачок, уставилась в пространство отсутствующим взором. Пот катился со лба. Дрожала – буквально взрывалась – оттопыренная нижняя губа. Потом она немного успокоилась и улеглась, обняла прижатые к животу колени. Я тоже расслабился; подкрался морок, потащил в долину грез. А когда повторно очнулся, бушевало второе действие спектакля. Но что-то в поведении девицы изменилось. Такое ощущение, что ей стало весело, но физическое состояние не позволяло насладиться житейской радостью. Она хихикала, зажав виски ладонями, потом легла на спину и запрокинула голову. Организм отвергал состояние покоя – перевернулась на сто восемьдесят, потерлась носом о липкий глинозем. Я перехватил сконфуженный взгляд коротышки.