К появлению первой плешивой скалы я имела в активе натертую ногу, ушиб лодыжки и второй синяк на лице. За скалой, весьма удобной для написания граффити, распахнулся песчаный холм, усеянный симпатичными, как бы игрушечными соснами. Мы добрели до склона и попадали, как трупы.
Отдохнув, начали восхождение. Наверху выяснилось, что самое неприятное впереди. Внушительная каменная гряда с редко растущими деревцами, из которой на нашем участке – два отполированных валуна из красноватого камня, а между ними – седловина, открывающая вход в невидимый снизу распадок. По мере приближения распадок превращался в фикцию. Никакой долины через кряж не было. Опасная тропа, загроможденная булыжниками, петляла по краю скалы. Правее стена переходила в наклонную – с косорукими березками и редкими клочками травы. А внизу, насколько хватало глаз, простиралась волнистая тайга. Мы находились на краю плато, обрамлением которого служил Медвежий кряж – цепочка скал и утесов, разбавленных островками леса. Близость равнины была обманчива. Торчащие под нами неровности казались непроходимыми. Как долго через них перебираться? А главное – как?
Но вариантов не было. Туристы любят опасные тропы. Мы ступили на тропу и со скоростью раненой черепахи потянулись вдоль отвесной стены. Хуже всех приходилось Боголюбову. Мы могли присесть и, цепляясь за камни, по-гусиному переползать опасные участки, его же любые отклонения от вертикали бросали в дрожь. Прийти на помощь было некому – двоих узкая тропа не вмещала. Несколько раз мы останавливались, ждали, пока он нас догонит.
– Ты молодец, Дашок, – бурчал в спину Липкин, – поражаешь в самое сердце. Я-то думал, ты у нас изнеженная и капризная, а ты, оказывается, во какая неожиданная...
Минут за сорок мы одолели опасный участок. Отвесная скала переходила в склон холма, увенчанный худыми березками. Опасность он представлял не меньшую, но морально стало легче. Народ приободрился. Потянулись веселее, перебрасываясь шуточками.
– Черт! – вдруг взвизгнул замыкающий колонну Усольцев. – Вертолет! Ребята, смотрите, вертолет!
– Где? – ахнул Блохов.
Дыхание перехватило. Я дернулась, словно пуля над ухом просвистела. Обернувшись, отыскала изумленное лицо Вадима, вытянутую руку. Он показывал на равнину. Я проследила за рукой, но мельком. Обернулись все. А Антон Блохов – неудачнее всех. Нога скользнула, он потерял равновесие, начал балансировать на краю. Вскрикнул. Уже катились камни по откосу. Он смотрел на нас огромными глазами, пытался удержаться. Ухватись он за торчащий из стены каменный клык, все бы обошлось. Но Блохов предпочел березку под откосом – подался вперед, обнял ствол. Береза переломилась, как сухая хворостина. Обнажилась желтая труха под берестой.
– Во блин, – ахнул Липкин.
– Антон! – завизжала Невзгода.
Турченко метнулся, отбросив к стене командира. Не успеет, подумала я.
Блохов так и рухнул вниз лицом, доломав березу; махнул руками и покатился по камням на дно оврага.
Падение спасателя вызвало краткий, но энергичный камнепад. Шмат обрыва сполз по наклонной. Мы успели отпрянуть, и больше никто не пострадал. Все зачарованно смотрели, как булыжники вперемешку с землей засыпают неподвижное тело, с разгона вонзившееся в щербатую глыбу.
– Эх, хвост-чешуя... – потрясенно вымолвил Турченко.
Боголюбов грязно выругался.
– А как же вертолет? – вдруг растерянно сказала Невзгода. Она по-детски моргала и, видимо, еще не поняла, что случилось.
Очень к месту.
Небо было чистое. За исключением группы белесых комочков, накапливающихся на севере (опять к дождю?).
– Птица пролетела, – предложил унылую версию Турченко.
– Сам ты птица, – огрызнулся Усольцев. – Зуб даю, вертолет летел.
– Упал твой вертолет, – в сердцах выплюнул Борька и подтянул лямку вещмешка. – У нас постоянно что-то падает, я уже не удивляюсь... Ладно, народ, пойдем копать Антошку, царствие ему небесное...
Я сама чуть не упала – держите меня, я летчица! – благо вездесущий Липкин поймал меня за конечность и показал, как надо спускаться: шагом лыжника – медленно и боком.
Через пять минут мужики уже очищали от камней тело, а я приткнулась к Невзгоде, которая сидела под горой, обняв колени, и тупо смотрела в пространство. Но обрести покой нам не дали.
– Эй, врачиха, ком цу мир! – махнул Усольцев. – Заключение дашь.
Издевались, ироды (хотя формально и должны были, наверное, предъявить тело медику). Мертвее Блохова был только огрызок свернутой им березы, который Турченко с любопытством катал носком сапога.
– Еще Арсентьев, путешествуя по Уссурийскому краю, подметил эту гнилую особенность березы. На погибшем древе береста не отмирает. Дерево гниет изнутри, превращаясь в труху, а снаружи выглядит как новенькое. Правда, без листвы.
– Помолчи, – процедил Боголюбов, – хороший парень погиб.
Турченко пожал плечами. Он, собственно, и не плясал джигу. Для спасателя смерть – обычное дело, не станет он рыдать на каждом трупе.
Переломанное тело (падая, Антон расколошматил грудную клетку) очистили от грязи, упрятали в спальный мешок и убрали в тень. Могилу рыли не спеша, с перекурами. Спешка, как цинично пошутил Липкин, нужна была при ловле Блохова, а обряд погребения – дело серьезное. Тесаками взрыхлили землю, порубили корни, а потом руками выгребали глину, пока на глубине в полметра не уперлись в мерзлый грунт.
– Хорошо ему тут будет, – прохрипел Усольцев, вытирая кепкой пот со лба, – прохладно...
Мужики таскали камни, мы с Любовью резали дерн и украшали холмик. Ориентир захоронения нашелся без труда – трехствольная уродина на обрыве. Завершив погребение, мы постояли в молчании, обойдясь без торжественных залпов и распития напитков (командир строго-настрого запретил переводить остатки спирта), после чего неторопливо полезли в гору...
С этого часа неприятности следовали за нами по пятам. При переправе через речушку, заваленную древесным ломом, Невзгода умудрилась в нее упасть. Речушка была неширокой, метров десять, и глубиной в три ладони, и переправа казалась надежной – два палых дерева с берега на берег. Но в дело опять вступил человеческий фактор. Усольцев, не дождавшись, пока Люба перебежит по бревну, ступил на «таежный мост», который немедленно провернулся. Усольцев успел соскочить, а Люба, по-мужски ругнувшись, загремела в воду. Водичка была прохладной. Пришлось отпаивать ее спиртом, раздевать (изолировав от общества), сушить одежду. Процесс сопровождался импульсивными вспышками брани в адрес «гребаной гориллы». Мужики незлобиво хихикали (на предмет «Любовь зла»), а Усольцев вымаливал индульгенцию.
Спуск в долину оказался не таким кошмарным, как думали, но кровушки отнял. Кустарниковая растительность заполняла пазухи в земле – овраги, трещины в грунте, пересохшие ручьи. Лишь на обдувных скалах ее не было (но и нас там не было). Усольцев с Липкиным двигались в голове, прорубая просеку в живописном хаосе. Сташевич и Турченко следили за обстановкой, остальные – в том числе и я – исполняли роль «беззаботных» туристов. Дважды лес обрывался; приходилось ползти по скалам, цепляясь за жилистые корни. Горели ступни, руки немели, а хвойный лес в долине почти не приближался.