А он виноват? Он только и успел донести ведра…
– Пилигрим, – усмехнулась она.
Он поднял голову и посмотрел на нее с расстояния вытянутой руки. Аксинья вылитая, право слово… А он? Пусть и не Гришка, но все же, все же… Как-то незаметно уменьшилось расстояние. Он не удержался. И она не удержалась. Может быть, она не видела в этом деянии ничего необычного? Или сработала система распознавания «свой-чужой», она же интуиция?
Они провели горячие полночи, окончательно выбившие Туманова из сил. Женщина уснула, a он не мог, как ни пытался. Встал, чего-то натянул на себя, бродил рассупоненный по избе, запинаясь о лавки. В сенцах набрел на кадушку с водой – раз такое дело, помылся. Грязную воду слил на улицу. На крыльце покурил, дивясь на ясное небо и горящие звезды. Откуда они? (Ей-богу, были тучи.) Еще раз пришло в голову, что все в мире преходяще, даже неприятности, а за пройденным этапом следует непройденный, и вернулся в кровать. Пылающее тело обернулось вокруг него, задышало в ухо. Каким-то неведомым трансфертом ему передался ее сон. Сжатый горячими руками, Туманов стал проваливаться в яму…
А потом очнулся ни свет ни заря и в предутренней мгле, льющейся через оконца, стал созерцать избу. Ригоризм – чрезмерный. Стол, два стула, в углу остекленный киот, венчаемый скорбящей Богородицей. Под киотом три огарка. Кровать – широкий топчан со скрипом, укрытый шерстяными армейскими одеялами. На потолке лампочка, на стене, вместо картины – автомат Калашникова, модернизированный. В углу старый сундук, обитый витиеватыми коваными стяжками. А в дальней стене темный проем на свободную половину, которая вроде уже и ни к чему. Женщина зашевелилась. Сонная рука поползла по его волосатому бедру.
– С добрым утром, страна, – прошептал он колыбельную наоборот и почесал ее за ухом. Она мурлыкнула. – Это что? – он показал на автомат.
Она одним глазом проследила за его пальцем.
– Это фетиш…
He каждая Маша в российской глубинке знает, что такое фетиш и с чем его едят. Он не стал допытываться, откуда она знает и какое у нее вообще образование. Сместил палец правее, в киот.
– А это?
Она забеспокоилась. Приподнялась, опутав его лицо густой гривой.
– Ты не веруешь?
– Я верую, – малость помявшись, соврал он. – И очень страстно.
– А отчего тогда…
– Ну, не знаю, – он пожалел, что задал вопрос. – Просто вера моя по-другому, наверное, выражается… Извини. Иди ко мне.
Он постарался сделать любовь как надо, по канонам западной киноиндустрии (бытует, кстати, мнение, что жизненность ихнего «эро»-кино несколько преувеличена). Он старательно ушел от особенностей национального секса, заключающихся либо в быстроте, либо в доставлении приятностей лишь себе, любимому. Он никуда не спешил. Его не ждали на работе, не гнали на выполнение спецзаданий, не стояли с ножом у горла. Он мог позволить себе манеры. Ей понравилось.
– Где ж ты раньше был, дурачок?.. – задыхаясь, выпалила она.
Да где он только не был. В горных аулах, например, был (где нет акынов, а есть абреки). В степях Бурятии. В маленьких городах, на больших войнах. И в чужих кроватях – нередко. В палате лордов он только не был. Потому повел себя скромно (по-сибирски), не стал рассыпаться о ее потрясных женских достоинствах (которые сдержанно оценил), а с большим значением промолчал.
– Ну скажи что-нибудь, – попросила она жалобно.
– У Лукоморья дуб зеленый, – неохотно сказал он.
– Послушай, а ты не женатик? – встревожилась она.
Он покачал головой.
– Нет. Я довольствуюсь малым.
На завтрак бог послал картошку с бульоном.
– Кушай, Яша, тюрю, – улыбнулся Туманов. – Молочка-то тю-тю.
– Прости, – она потупилась. – Я не знала, что у меня будет… пилигрим, а не то бы с вечера настряпала. Ты потерпи, Пашенька, на обед котлет нажарю. С лучком…
– Перестань, – замитинговал он. – Я же пошутил. Не напрягайся. И запомни на впредь: путь к моему сердцу не лежит через мой желудок. Ни при каких условиях.
– А ты попробуй мои котлетки, попробуй… – обиженно прошептала она. – А потом говори…
Сев за стол, Анюта неожиданно перекрестилась. Уткнулась глазами в грубо сбитый стол и со смешной монотонностью забубнила:
– …На тебя, Господи, уповаю, и Ты даешь нам пищу во благовремении… И исполняешь всяко животное благоволение…
Он почувствовал себя каким-то неотесанным. И поступил неважно (впоследствии сам поразился): разинул пасть, как зеленый щуренок, глотающий малька, и сделал вид, будто тоже лопочет.
Проглотив пару картошин и запив их квасом из алюминиевой плошки, она снова забила поклоны. Он напрягся.
– …Благодарю… яко насытил… не лиши нас и царствия Твоего… Приди и спаси нас…
Этот потрясающий симбиоз ярого греха, автомата и нелепого богопочитания не мог не интриговать.
– Расскажи мне о вашем хуторе, – попросил он, беря ее руку в свою.
Она глянула на него глазами с дичинкой.
– Хорошо. Только пошли, поросят покормлю…
Хутор Дикий был когда-то идеальной фермой, возрожденной птицей Феникс из пепла. До прихода к власти нынешних «патриотов» на этой земле процветало хозяйство заезжего новатора-француза, по наивности возомнившего, что владыкой мира будет труд, а реализовать свои агроамбиции он сможет только в России. Причем не где-то в черноземной (где и так все растет), а далеко за Уралом-батюшкой. В Сибири-матушке. При французе имелась обученная бригада русских энтузиастов – десяток семей, отторгнутых городом. Сами ли они выкорчевывали пни да возделывали пустоши посреди леса, или так природа захотела – кто бы помнил. Да и не надо. Одно известно – до двадцатых годов на этом месте главенствовала тайга. До сорок пятого – старообрядческая община, сбежавшая от советской власти. Но у власти были длинные руки – спецкоманда МГБ прошлась облавой, и убежище староверов стало пепелищем. Потом здесь жил лесник, потом беглые зэки, потом еще кто-то. Француз был десятым по счету. Но в трудные годы и его ферма перестала существовать. Затрещали холопьи чубы. Пришли лихие люди и лавочку раскуркулили. Француз подался во Францию, сподвижники – в расконсервированные на Колыме санатории. А через месячишко после тотального опустошения на ферму вкатил бегущий от режима Петрович с супружницей и двумя соратниками. Через год молодые телочки дали приплод, уродилась картошка, захрюкали поросята. Ферма расширилась, приняв еще нескольких «протестантов». Дела пошли. Петрович попутно подрабатывал темными аферами, завозил оружие, бензин (для хранения последнего имелась очень удобная квасная бочка). Бойцов в свой отряд принимал не абы как – либо знакомцев по прошлой жизни, либо «особо рекомендованных». Хутор Дикий в итоге превратился в неплохо оборудованную партизанскую базу, из которой периодически, по заранее разработанному плану, совершались набеги на вражьи территории. В случае внезапного вторжения «зондеркоманды» каждый житель знал свою амбразуру. В районе колодца имелся общий бункер (при головастом французе – овощехранилище, при староверах – один из элементов тайнопоклонничества), соединенный узкими ходами практически с каждым строением. А у Петровича в подвале – электростанция: армейский генератор на мазуте. Правда, свет в целях экономии подавался в дома только вечером, часа на три. В остальное время пользовались лучинами. Единственное, куда Петрович не жалел энергии, – это на обслуживание передового дозорного поста, расположенного на ухабистой грунтовке, подходящей к хутору с юго-востока. Неприметный «скворечник» километрах в полутора от лагеря – в нем, поочередно сменяясь, дежурили все обитатели фермы, у кого были глаза и уши. Другой дороги к хутору не существовало. С запада и востока убежище окружали густые леса, на севере и северо-западе речушка Кучара – небыстрая, метров семидесяти шириной. Куда бежать – вдолбили всем. Либо по тропам вдоль Кучары – до ближайшей излучины, а там вброд, либо напрямую через реку – на этот случай под мостками постоянно дежурили две плоскодонки с полными баками…