– Не положено, – пробасил сержант. – У вас, дамочка, с головой не в порядке. Если не хотите, чтобы вас забрали, ведите себя тихо. Или вообще уйдите из аэропорта.
Вот оно – воздаяние за мольбы и уговоры. Он подтолкнул меня к пустому сиденью в ряду занятых и чуть не силой бросил на облезлый дерматин.
– Сволочи, – сказала я. – Какие же вы все сволочи.
Тупое, парализованное состояние. Сержант ушел, мамашка с вундеркиндом – в очках и с книжкой, пару раз покосившись в мою сторону, пересела от греха подальше, и я осталась одна в мертвой зоне – вдруг ставшая удивительно равнодушной ко всему на свете. Совершать героические поступки я уже не могла. И жить не хотелось.
Минут десять я сидела вялой массой, отмечая краем глаза косые взгляды вундеркинда. А потом тревожная черная тень пролегла между нами: кто-то плюхнулся на соседнее сиденье.
– На спецполосе только один самолет, дамочка, – прогудел голос сержанта. – Ан-2, маломерка. Бортовой номер 98040. Машина не местных авиалиний, а откуда прилетела, диспетчер сам не знает. Приказали дать полосу, он дал, а кто такой – без понятия. Через пять минут тронется.
– Куда летит? – встрепенулась я. И куда подевалось мое вялое состояние?
– В Красноярск, ждет «добро» на взлет. Там у них накладка с рейсом на Нерюнгри, но вроде утрясли. «Тушка» уже взлетела, очередь за маломеркой…
Он не успел договорить. Я схватила его за уши, расцеловала в обе щеки – этот простоватый увалень растерялся и покраснел, а я побежала на второй этаж, в переговорный зал…
Иркутск долго не давали. Вернее, сам Иркутск-то дали, а вот с конторой под названием «МО РФ. Социологическая лаборатория» почему-то не соединилось. Я прыгала от нетерпения и бросала жетончики в ненасытную утробу. Наконец в трубке раздался голос координатора Зуева.
– Вовочка, радость моя! – возопила я. – Здравствуй, Вова! Это Люба Ушакова!
– Но ты же уволилась, – удивился координатор.
– Я? Уволилась? – поразилась я.
Зуев похмыкал.
– Ну да, ты. Старик был недоволен страшно. Ты не выполнила задание… м-м, редакции, Овсянников пропал, а на тебя пришло распоряжение – вычеркнуть из всех списков.
– Как! – завопила я. – Даже на зарплату?
– А на зарплату – в первую очередь.
Зуев, по понятным причинам, вел себя сдержанно. Мы болтали по открытой линии, а вести деловые переговоры в «прямом эфире» в наших кругах не больно-то поощрялось. Но я плевала с колокольни.
– Это ошибка, Вовочка. Испорченный телефон, понимаешь? Женское радио… Я продолжаю выполнять задание… мм… редакции. Ты даже не представляешь, какие завалы приходится разгребать… Прими вводную. И брось к чертям свои дела – мои важнее. Из Энска пять минут назад вылетел АН-2, бортовой номер 98040. Рейс не то чартерный, не то спецзаказ. Самое позднее через полтора часа он сядет в Красноярске. На городской аэродром или на другой – этого я не знаю. Срочно свяжись с «Бекасом» в Красноярске – пусть выяснит. Меня интересует человек среднего роста, широкоплечий, на вид 39–40 лет, волосы наполовину седые. Везут под охраной, в наручниках. У охраны – корки АНБ, но они не чекисты. Они плохие, Вовочка, ты понял? А ты – хороший мальчик. Так что выясни, пожалуйста, их дальнейший маршрут после посадки в Красноярске. Это очень важно, запомни. Я в тебя верю. Через два часа перезвоню.
– Через два часа я буду дома, – заворчал Зуев. – У меня рабочий день от звонка до звонка.
– В лоб получишь! – заорала я. – Это очень важно, Вовочка! Прекрати издеваться!
– Ладно, ладно, Любушка… – координатор недовольно засопел. – Выясним. Чем ты там вообще занимаешься?
– Письма пишу. Каутскому, – выпалила я, вздохнула с облегчением и повесила трубку.
Усталость навалилась – словно битый день долбилась в забое. Не выходя из кабинки, я обшарила карманы. Основная масса денег была в сумке, при мне находилась лишь какая-то мелочь, около двух тысяч. Как сказал бы англичанин, «ай эм шорт ов мани».
Я вышла из кабинки и направилась к стойке оператора. Когда же в этой стране сделают доступной для простых граждан сотовую связь?!
– Где можно позвонить в Прагу?
Операторша чуть не подавилась жвачкой. Изумленно обозрела меня с ног до взъерошенной макушки и укоризненно покачала головой – дескать, на звонки деньги есть, а на расческу нет.
– Там, – показала прямым, как штык, пальцем на дверь в соседний зал.
«Там» было и опрятнее и чище и народу никого. Я дозвонилась до колледжа в Шватлоу, на чистейшем чешском представилась секретарю четвертой советницей представительства Чехии в ООН и попросила позвать к телефону некоего Антуана Шмидта из восьмого класса, да побыстрее. А то евро, понимаешь, капают.
Естественно, Антошка был не прочь рвануть с урока. Но марку держал. Не прошло и трех минут, как он уже пыхтел в трубку и нарочито басом интересовался, какое, собственно, право имеет какая-то там советница при ООН отрывать его от жизненно важной сексологии.
– Здравствуй, родной, – выдохнула я. – Надеюсь, ты еще не профессор?
– Мамахен, ура! – возопил отпрыск. – Наконец-то ты вспомнила про свое единственное чадо! Или оно уже не единственное, а, мамахен, признайся?
Не знаю, как сам Антошка, но голос его взрослел с каждым прожитым полугодием. Наверное, так и надо. Это я затормозилась в своем развитии.
Я не успела и рта раскрыть, чтобы сказать, что с матерью так не разговаривают, как он затарахтел. Про то, как старый пердун пан Алеш на уроке биохимии огрел его указкой, как он познакомился с девушкой Ханкой (замечательное имя) – бабахнулись с ней на переменке лбами (ладно, если лбами), обоих отконвоировали к школьному терапевту, следствием чего стала новая возвышенная любовь и проснувшийся интерес к учебе; как он с ребятами «обул» казино в Корже-Златовице – трижды ставил на черное и трижды огребал все фишки («Четвертое поколение», – с тоской констатировала я); как он в июне траванулся лангустой в баре на Славовича – и Ханка две недели подбивала ему подушки и чесала подмышки; что у него кончаются маменькины (читай, мои) «филки» (тоже «шорт ов мани»), а дяди с маминой работы (Варягин и т. д.), несущие персональную ответственность за благосостояние ребенка, не спешат порадовать последнего досрочным финансированием – а выигрыш в казино он спустил на диетколу, от которой два дня болел животом и мучился жадностью; что его, в принципе, охраняют, но лучше бы этого не делали; что он безумно скучает, что устал от всей этой разноцветной сытости…
На фразе «разноцветная сытость» закончились мои карманные, а терпеть Антошкину болтовню в кредит автомат не собирался. Сработал зуммер. Я повесила трубку и спустилась вниз, уловив из разговора главное – наследник жив, здоров и находится в относительной безопасности. Только одного я не поняла: при чем здесь казино и на сколько вымахал мой отпрыск за полгода, если в пятнадцать лет его пускают в заведение, откуда и в двадцать надо гнать метлой?