— Но Омар…
— Омар — агент Бабара. И фанатик. Его выдворили из Пакистана, потому что у нас и без него хватает работы. Таких Омаров, как он… найдется достаточно, медресе «Хаккания» работает и сейчас. Если Омар не вернется из этого боя — никто не будет горевать об этом, а я — меньше всего.
К мулле Мохаммаду Омару пустили не сразу.
Под медресе — особо никем не признанное, но медресе не хватало, потому ходили и сюда — Омар и его люди заняли два небольших здания в пригороде Кандагара, даже не в самом городе, оттуда надо было ехать, это была уже кишлачная зона. Когда-то давно здесь была школа, когда-то давно здесь были учителя, которые пытались учить детей. Они погибали сами — для душманов учителя были смертельными врагами, их предписывалось уничтожать с особой жестокостью, чтобы отбить у других охоту учительствовать или учиться. Потом, когда пришли другие времена, в школьном здании, построенном на деньги шурави, открылось медресе, в котором преподавал Омар, рассказывая Коран и шариат так, как он знал их сам, как его научили ваххабиты в медресе «Хаккания». Поскольку в этом кишлаке не было муллы, его и стали называть мулла. Мулла Омар.
Майор Алим Шариф подъехал к зданию бывшей школы, когда был уже вечер, когда темнело, подъехал на «Тойоте» с пакистанскими номерами, которую сопровождала еще одна «Тойота» с пулеметом «ДШК» в кузове. Вместе с ними было несколько человек — наиболее опытных караванщиков. Над головной «Тойотой» развевался высунувшийся из окна черный флаг — флаг священной войны, джихада, с начертанной на нем шахадой. Майор вышел, огляделся, «Тойота» проехала дальше и остановилась, направив на медресе ствол пулемета. Все было как обычно — нищие, лепящиеся к горным склонам домишки, звенящий на галечном перекате ручей, зеленка рядом с ним, догорающий где-то за горами закат, как будто высвечивающий горы изнутри. Все было как всегда, как и сто лет назад, если не брать здание школы и ржавую тушу БТР с дырой в борту — у переката.
Вздохнув, майор Шариф пошел к школе.
Ему заступил дорогу один из этих — в черных чалмах, которые носят только они, с автоматом Калашникова в руках. Их было немного, ищущих знаний, они старались держаться вместе и помогать друг другу, даже говорили на каком-то таинственном, никому особо не понятном языке, пусть в основе его был обычный пушту. От талиба пряно пахло гашишем, он что-то жевал и молча преграждал ему путь. Обкурился до того, что не было видно зрачков — одни бельма.
— Прочь, — сказал майор пакистанской разведки.
Талиб не ответил, не отступил, он стоял, как живой труп, как истукан.
Неизвестно, чем бы закончилась эта история, потому что этих тут было человек шестьдесят, но у Шарифа были опытные люди, были «ПК» и «ДШК». Талиба отодвинул в сторону такой же, в черной чалме, но с нормальными, человеческими глазами. Просто молча отодвинул в сторону и вышел вперед — «Тойоты» уже увидели.
— Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного, Господа всех миров. Вся хвала Аллаху, Единому, Который ослабляет планы кафиров, Единому, Который сотрясает сердца тиранов и вселяет страх в отступников…
Майор Шариф прервал гнусавые, с надрывом в голосе причитания:
— Скажи мулле, что я хочу его видеть. Я майор пакистанской армии, если ты понимаешь, о чем речь. А если не понимаешь — просто пропусти меня.
— Мы собирались встать на намаз.
— В таком случае я хочу совершить намаз вместе с вами.
Отказать мусульманину в праве совершить намаз было тяжким оскорблением, и талиб знал это. Поэтому он пропустил Алима Шарифа в здание школы, а следом ушел и «часовой», бросив на произвол судьбы пост.
Это был четвертый по счету намаз из пяти, которые каждый правоверный обязан выполнять в течение дня — намаз магриб. Он выполняется сразу после захода солнца и является символом смерти. А время последних проблесков света до полного их исчезновения и наступления темноты, время между намазами магриб и иша (ночным намазом) — символизирует то, что обычно человека будут помнить лишь короткое время после его смерти. И потом забудут.
Майор Шариф разулся, совершил омовение — вуду, чтобы очиститься. Ему нашелся молитвенный коврик, старый совсем — но дело ведь не в этом, правда? В большой комнате, которая раньше была классом — снесли внутреннюю стену, объединив два класса в однин, — майор встал на колени вместе со всеми и погрузился в мелодичный распев ракатов, делая то же, что и все.
Отдав Аллаху положенные ракаты, прочитав фразы, завершающие молитву, майор Шариф поднялся. Ему почему-то было неприятно на душе, как будто он кого-то обманул.
Мулла тем временем приблизился к нему, бледный, с черной повязкой на глазу, со шрамом на лице. Когда шурави пришли сюда — он вступил с ними в бой и едва не был убит. Ходила легенда, что когда осколок шурави ударил его и глаз повис на нерве — это было как раз возле мечети, — мулла рукой оторвал глаз, бросил его в сторону, потом отколупнул глины со стены мечети, пожевал и закрыл рану. Потом продолжил бой. Насколько это было правдой — судить никто не брался.
— Мы рады видеть брата в вере своей в нашем доме, — нараспев сказал мулла, голос у него был сильным и приятным.
— Аллах направил мои стопы сюда, Аллах и мой долг, — ответил Шариф.
— Нет и не может быть никакого долга, кроме долга перед Аллахом, и долг этот так велик, что никогда нам не отдать его. Разве не сказал Дауд, обращаясь к своему Господу: «О Аллах, как я могу воздать Тебе полную благодарность, если за то, что я благодарю Тебя, я уже опять должен благодарить Тебя». И Аллах ответил ему: «О Дауд, теперь ты познал Меня».
— Долг перед Аллахом не противоречит долгу пуштуна накормить гостя…
* * *
За столом они были все вместе, ели довольно бедно. Майора поразил один факт — несмотря на бедность, на столе было мясное блюдо, здесь было где пасти скот, и поэтому мясо здесь все-таки было. Мулла Омар отказался есть мясо, хотя все моджахеддины ели его, накладывая из общего блюда. Вместо этого он взял лепешку и, макая ее в кислое молоко с зеленью, стал ее есть, не обращая внимания на евших мясо сподвижников.
— Почему вы не едите мясо? — спросил Шариф с любопытством и подозрительностью, увидев это, он тоже не стал есть мясо.
— Горе нам, Аллах покарал нас раздорами и ненавистью за то, что мы впали в ширк и безбожие, подчинились тагутам, и пока мы не придем к совершенству таухида — голод и болезни не уйдут с нашей земли. Только когда на последнем клочке нашей земли поклонение будет принадлежать одному лишь Аллаху и когда у самого последнего бедняка на столе будет мясо — только тогда и я вкушу его, того, что разрешил нам Всевышний в пищу.
— Омен, — синхронно оторвавшись от пищи, произнесли остальные.
Майор Шариф смотрел ему в глаза и видел, что мулла не шутит, он серьезен, как никогда…