И все было построено на века, пока в один день все не рухнуло…
Я так и не знал, что с этим делать. Французы потом корили себя за то, что разрушили Бастилию. Можно было бы разрушить и Маадар – но как тогда рассказать людям, что происходило в этой стране? А ведь забвение открывает дорогу повторению.
– Прошу сюда, – я гостеприимно показал направление вышедшему из моей бронированной колесницы Кордаве.
Заходя в ворота Маадара, он непроизвольно поежился. Я заметил это не только за ним – многие так делают. Хотя здесь все убрали.
– Это Маадар. Крепость и следственная тюрьма, – начал привычный рассказ я, – видите плац? Это плац не для маршей. Здесь, на моих глазах, асфальтовым катком раскатали четверых офицеров, которые умышляли против Светлейшего. На это привезли посмотреть целый бронетанковый полк. Шахиншах таким образом воспитывал свою армию. Мы потом выяснили – именно офицеры этого полка подняли мятеж и убили Светлейшего. Как видно, не каждый урок идет впрок. Здесь, кстати, нет катка, которым давили людей – куда-то делся. Прошу сюда.
В обстановке я здесь уже ориентировался более-менее. Впереди шел казак – конвоец, в бронежилете, с автоматом и примкнутым к нему мощным фонарем – не вспышкой, а именно фонарем, дававшим долгий и ровный свет. Затем узкими, облицованными плиткой коридорами на нижний уровень спускались мы, а замыкали процессию еще двое казаков. Остальные оставались наверху и ожидали нас.
Мы спустились в так называемый «гимнастический зал» – их было несколько, но все они назывались «гимнастическими залами». И здесь все было облицовано плиткой, керамической белой плиткой, стыки между которыми были черными от въевшейся крови. Наши сапоги глухо грохотали по полу.
– А вот здесь, господин генерал, пытали людей, – я притопнул ногой, чтобы гулкий звук оживил могильную тишину подземелья, – господа, оставьте нас вдвоем.
Конвойцы уже знали программу – не первого человека я сюда вел и явно – не последнего. Прежде чем что-то делать – нужно знать, откуда все это возникло. Обратиться к истокам.
Генерал Кордава осмотрелся по сторонам, посмотрел наверх, подмечая все – и спускавшиеся сверху тали, на которых за руки подвешивали людей, и лежащие в углу грудой тележки, такие же, как в больницах используют при хирургических операциях. Наверное, точно такие и есть, просто одни пошли в больницы, другие – в распоряжение САВАК.
Я молча ждал реакции. Генерал смотрел на это какое-то время, потом многозначительно хмыкнул:
– Просторно здесь. Говаривали, сударь, что в Крестах одно время такая же камера работала. Поменьше размером, конечно, но такая же…
Немного не то, что я ожидал, но и к ответу на такой вопрос я был готов. Тяжелый, неприятный, постыдный вопрос, но и на него надо иметь ответ, если не хочешь в один прекрасный день стать предателем. Нельзя просто так забыть – и всё, на каждый вопрос, который ставит перед нами история, должен быть свой ответ.
– Работала. И не только в Санкт-Петербурге. И в Москве. И в Иваново-Вознесенске работала. И в Казани работала. И в Баку работала. Но разница – не только в размерах. Хотите, расскажу, господин генерал, в чем она?
– Буду рад услышать.
– Тогда слушайте. В начале двадцатого века в нашей стране, в России, созрели предпосылки для социальной войны. Именно социальной. Проклятья, которые мы сейчас посылаем в адрес Ульянова, Троцкого, Красина, Дзержинского, Бухарина, – оправданны. Все они были теми, кем они были. Педерастами, как Меир Валлах [49] и, возможно, Ульянов. Агентами иностранной разведки, как Бронштейн-Троцкий. Наркоманами, как поляк Дзержинский. Террористами и убийцами, как Яков Свердлов. Просто подонками, какими были они все. Но одного у них не отнять – они видели раскол общества и мерзко, цинично им пользовались. Кто-то хотел сохранить Россию как государство, а кто-то хотел разрушить, но предпосылки для разрушения были. Именно поэтому в нашем обществе так долго и так кроваво шло это противостояние. Коммунистические террористы убивали военных, казаков, жандармов, губернаторов, умышляли против Высочайших особ. Офицерские и гражданские организации патриотов выслеживали, убивали, вешали, пытали коммунистов, эсеров, анархистов, агитаторов, пропагандистов, боевиков польских и рабочих боевок. Но все это делалось ради сохранения России и престола, ради сохранения нашего общества и нашего образа жизни.
А вот здесь, сударь, происходило кое-что другое. Здесь тоже был террор, но он был не ради Персии, он был ради сохранения личной власти шахиншаха. Здесь не было раскола в обществе, потому что на Востоке народ вообще инертен, но теперь он есть. Шахиншах, опасаясь, что армия и спецслужбы свергнут его, как свергли его предшественника, решил повязать их кровью, сделать объектом всеобщей ненависти, сжечь за собой мосты. Он понял, что только если армия и спецслужбы сделаются объектом всеобщей народной ненависти, только тогда у них не останется выбора, только тогда они будут защищать его трон до последнего человека и до последней капли крови, чтобы и самим не стать жертвой разъяренной, желающей расквитаться за все толпы. И он создал государство в государстве под названием «армия, жандармерия, полиция и САВАК». Он создал новую касту, новый правящий класс. Он сказал: творите все, что хотите, до тех пор, пока вы мне остаетесь верны, но если вы усомнитесь во мне хоть словом, хоть намеком, хоть мыслью, рука тайных карателей уничтожит вас. А если вы взбунтуетесь, то вас уничтожит народ. Тех из офицеров, кто не был лишен совести и отказался играть по новым правилам, либо расстреляли, либо растерзали до смерти в этом гимнастическом зале, либо им удалось бежать в другие страны. Остальные оказались между молотом и наковальней. Днем они творили безнаказанные преступления, грабили, убивали, насиловали, а ночью тряслись в ожидании стука в дверь и расплаты за свои преступления – мнимые, потому что за истинные никогда и никого не карали. Здесь офицеры были разбиты на тройки, и каждому вменялось в обязанность доносить на другого, за провинность одного казнили всех троих. И доносили. Здесь САВАК, местную спецслужбу, которая владела этим объектом, комплектовали из сирот из нищих, забытых Аллахом мест, которых учили ненавидеть армию, ненавидеть народ, ненавидеть всех, кроме обожаемого шахиншаха. Здесь сын мог очиститься от подозрения в предательстве и остаться в живых, если он соглашался казнить своего отца. За годы правления шахиншаха Мохаммеда здесь сделано столько дурного, что если бы отверзлись врата и воинство ада пошло по земле – я уверен, что и они бы не смогли сотворить столько дурного.
И сейчас шахиншаха нет. Но мы – остались. Мы приняли эту страну и это искалеченное общество, где не верят ни в правду, ни в добро, ни в справедливость. Здесь столько ненависти и столько боли, что не описать никакими словами. Все местные исламисты, исламские экстремисты – история каждого из них началась тогда, когда слуги государевы попрали их права и жестоко надругались над ними и над их семьями. Большинство из них встали на джихад не потому, что получили от кого-то деньги или просто поверили в Махди, его второе пришествие. Махди для многих, для большинства персов был символом надежды, лучом света в конце тоннеля, надеждой на конец беззакония. Именно поэтому они так яростно воюют за идеи махдизма – они не верят ни во что, кроме этого, и хотят наказать нас за то, что мы отняли у них эту последнюю веру. Пройдут долгие, очень долгие годы, прежде чем им удастся забыть и заново поверить…