Ксения, зашипев, ответила, наклонившись надо мной («Ну точно лифчика нет!»):
— Еще раз назовешь меня солнышком, язык вырву. Понял?
В ярости она была чудо как хороша.
«Так, надо почаще ее злить, — думал я, глядя на сочные полушария, колыхавшиеся перед моим носом. — Нет, такого шанса я точно не упущу».
Возмущенный визг девицы был слышен по всему дому.
Потирая до сих пор горевшую огнем щеку, я спускался вслед за Ксенией по лестнице, глядя при этом на крутившую предо мной восьмерки великолепную попку под довольно короткой юбкой. Наконец постоянно оборачивающаяся девица не выдержала и пропустила меня вперед.
Мне всё-таки удалось уговорить Ксюшу съездить в парикмахерскую, но появилась проблема — консьерж получил четкие указания от Романова не выпускать меня из дома.
— Черт, у меня столько делов, а этот цербер не выпускает, — ворчал я по пути наверх. Остановившись, задумался. После чего, повернувшись, к следовавшей за мной Ксении, попросил:
— Солнышко… — чудом увернувшись от плюхи, быстро продолжил: — Ты подожди меня в машине, я скоро буду, — после чего помчался наверх.
Открыв окно в своей спальне, посмотрел вниз — нормально, спуститься можно. Сначала по карнизу до водосточной трубы, а потом…
Отряхнувшись, осмотрелся, после чего рассмеялся: Ксения сидела за рулем красной «тройки» и с интересом за мной наблюдала.
— Я тебе уже говорила, что ты необычный ребенок? — поинтересовалась она, когда я подошел к машине.
— Да раз десять уже!
— Ладно, куда едем?
— Сперва в парикмахерскую!
Девчонка открыла мне заднюю дверь, но я, попав в машину, протиснулся между спинками сидений и занял свое законное переднее место. Повернувшись к водителю и с вожделением пройдясь взглядом по великолепным ногам, что заставило Ксению сердито засопеть и попытаться оправить юбку, сказал:
— Ну что: «Трогай», — сказала Кэт. Штирлиц потрогал и обалдел.
Теперь горела ещё и отбитая рука.
— Еще раз прикоснешься к моим ногам, руки вырву.
— Ага, а я поверил. Поехали!
— Ну как ты переключаешь?! — наконец не выдержал я издевательства над машиной. — Третью скорость надо включать на тридцати-сорока, а не трогаться с нее… Вот теперь правильно включила! Слушай, а это ты сюда точно из Москвы приехала? Смотрю и не верю!
— Я хорошо водила, пока ты рядом не сел. А скорость случайно перепутала.
Глядя, как осторожно Ксения ведет машину, подумал научить ее экстремальному вождению, а то мы так никуда не успеем.
— Солнышко, ты и по трассе ехала сорок километров в час?
— Еще раз назовешь!..
— Понял, все, буду называть тебя солнышком постоянно, но не сейчас.
Любуясь прекрасной в гневе Ксенией, спросил:
— Слушай, а у тебя парень-то есть?
— А тебе-то какое дело? — вопросом на вопрос ответила она.
— Да так. Эх, где мои двенадцать лет! Сейчас бы ты была в другой позе.
— Как это? — не поняла девчонка.
Я показал.
— А почему в двенадцать лет? — спросила она с любопытством, тряся отбитой рукой.
Пытаясь восстановить дыхание после удара в солнечное сплетение, ответил:
— У меня первый раз встал в двенадцать.
— Что? Не поняла?
«Ах ты черт, прокололся!»
Мысли роем носились в голове, быстро придумав, что сказать, ответил:
— Да я не так выразился. Слышал, что у пацанов встает примерно в это время, — и показал, что встает.
После моего объяснения Ксения, красная, как ее машина, отпустила руль и стала поворачиваться ко мне.
— Стой, смотри за дорогой! И хватит меня бить, я не мазохист. Ты слышала такое изречение: «Маленьких обижать нельзя»?
— Да тебя не бить, тебя убить мало!
— Пара невинных шуток — и сразу убить! Кстати, вон парикмахерская, сворачивай.
Да это все-таки не современный мне город. Паркуйся, где хочешь, мест до фига и больше.
Войдя в парикмахерскую вместе с девчонкой, спросил у стоящего в готовности молодого парня:
— Кто последний в мужской отдел?
— Да моя как раз очередь.
— Отлично, предлагаю бартер. Вот эта красавица поцелует вас, а вы уступите мне свое место.
— Что? Да я тебя… — взвизгнула Ксения и кинулась ко мне.
— Держи ее, она психованная, маленьких бьет! — крикнув это, я проскочил к освободившемуся креслу, из которого только что встал полноватый мужчина, занял его место и обернулся к трепыхавшейся в объятиях парня девчонке: — Вот! Не надо было меня бить в машине! Иногда я бываю крайне мстителен!
Ответом мне стали пылающие яростью глаза, в которых легко читалось обещание скорой и страшной смерти.
Демонстративно пожав плечами, я попросил мастера, худощавого мужчину лет сорока:
— Молодежную, пожалуйста.
— Какую? — не понял он.
— Полубокс.
Немного понаблюдав за приготовлениями парикмахера, повернулся к взбешенной девице и запел:
А я маленькая мерзость,
А я маленькая гнусь,
Я поганками наелась,
И на пакости стремлюсь… [1]
И чтобы было понятно, о ком речь, временами тыкал пальцем в Ксению.
Закончив стричь, мастер отряхнул меня и обрызгал голову одеколоном.
Расплатившись из своих денег, которые забрал из рюкзака, посмотрел на Ксению. Та стояла и, сжав кулак одной руки, предвкушающе била им по ладони другой. Мой жест сплагиатила. Я точно так же после первой полученной плюхи делал.
Показав ей язык, подошел к зеркалу, висящему на стене, и стал внимательно себя разглядывать. Поправляя волосы и пытаясь оглядеть себя со всех сторон, машинально запел одну из своих любимых песен:
Свет озарил мою больную душу,
Нет, твой покой я страстью не нарушу.
Бред, полночный бред терзает сердце мне опять,
О Эсмеральда, я посмел тебя желать.
Мой тяжкий крест — уродства вечная печать,
Я состраданье за любовь готов принять,
Нет, горбун отверженный с проклятьем на челе,
Я никогда не буду счастлив на земле.
И после смерти мне не обрести покой,
Я душу дьяволу продам за ночь с тобой… [2]