Судьбы офицерские изломаны, как хворостины. Сломаешь, но не оторвешь одну часть от другой. Сломаешь дальше — но снова не пытайся отнять. Так и тянется та хворостина — ломаясь раз за разом; все ближе к концу, но оставаясь по-прежнему одним целым…
А сейчас капитану и его людям нужно было оказаться под Ведено. Сообщение стукача можно было проигнорировать, тем более сколько было их таких, заведомо ложных… А если — нет?
Если нет, то недалеко от Ведено затевается мероприятие. А начинаются эти мероприятия всегда с концентрации оружия и боеприпасов. Носят в схрон тротил, автоматы, патроны, гранатометы, а потом враз появляются, и человеку, далекому от военной разведки, непонятно и удивительно, откуда на ровном месте могли образоваться пятьдесят или сто вооруженных от пят до макушки живодеров. Это откуда они такие обвешанные оружием пришли?
Сказал капитан Пушкову, что принял решение взвод не вести. Возьмет первое отделение: он и еще девять человек — хватит. А если там чехов до полка будет, так и взвода все равно мало будет.
— Но, скорее всего, шняга очередная, Владимир Петрович, — сказал Сотников. — Просмотрю окрестности, отыщу ямку. Сапера одного возьму, с командиром роты согласовать нужно.
— Ямка, ямка… — пробормотал Пушков и поморщился, как от боли. — Смотри в оба, Саша, хорошо? Комбригу я докладывать не буду, начальнику штаба тоже. В последнее время как только вынесешь что из избы — чехи уходят из-под носа. В штабе кто-то есть у них, Саша.
— Потом вычислим, — находясь мысленно уже там, под Ведено, пообещал Стольников.
— Вычислим, вычислим… — задумчиво пробормотал начальник разведки. — Ну, трогай.
Стольников улыбнулся, поднялся и, не прощаясь, вышел. Кто же прощается перед выходом?..
Спал он в офицерской палатке на десять человек. Он, командиры отдельных рот, взводные. Солянка бригадная. Но перед выходом Стольникова, когда собираться нужно было, будь то хоть ночь, офицеры поднимались без претензий, уходили к солдатам и там ложились на свободные кровати и спали. Потому что знали — поговорить капитану с людьми нужно.
Вот и сейчас накрыли стол, вскрыли тушенку; сало, хлеб — разложили. Каждый подошел, вынул НРС, сала себе от куска общего отрезал, на кусок хлеба положил. Нож перед выходом всегда в сале должен быть. Тогда он из ножен выходит не шепча — мягко, бесшумно. Айдаров, снайпер, сало не отрезал, просто лезвие о кусок вытер. Для врага сало на лезвии — пожалуйста, для себя — лучше убейте. Вера не позволяет. Проверили патроны в рукоятках. Скольким этот стреляющий нож жизнь спас? — никто не считал. И в рукопашной хорош, и выстрелом можно чеха завалить с двадцати пяти метров. Разгрузочные жилеты вынули, ножи для метания проверили.
Антапки на автоматах давно замотаны, чтобы карабины при ходьбе не бренчали, но еще на раз бинтами прошлись. Рассовали магазины, гранаты.
— Вещмешки проверили?
Раньше одни разгрузочные жилеты таскали, но Стольников старшине велел обычные солдатские вещмешки раздобыть. В них на выходы засыпали по триста патронов к автомату. Разное случается. Бывает, так зажмут, что с места не сдвинешься, подмоги нет, а стрелять-то чем-то надо. С магазинами большой груз получается. Да и не обмотаешь их бинтами, чтобы не стучали в дороге. А так перетянул резинкой мешок у основания, и болтается у тебя за спиной не издающий звуков груз на десять магазинов. Неприкосновенный запас.
До «летунов» прошлись молча, у часового остановились.
— Пройти сможете?
Не самое лучшее место для проведения учебного занятия. Очумевший боец стоит на посту, в руках АКС, первого года службы, не иначе. Он и «Стой!» кричит голосом, каким маму зовут. С перепугу такую пальбу устроить может, что в Москве командующий ВВ проснется.
Стоит Стольников в пятидесяти метрах у него на виду, курит. На часы посмотрел — пять минут прошло. И двинулся к часовому.
— Стой! Восемь!
Пароль на эту ночь — «двенадцать». Это значит, что часовой называет число от одного до двенадцати, а тот, кто в теме, разницу прокричать должен.
— Четыре.
Расслабился мальчишка.
Стольников мимо тенью проследовал, щелчком отбросил окурок. Улетел чинарик трассером в кусты, рассыпался там искрами и исчез. Прошел капитан мимо домиков летунов, на площадку ступил. А там все девять его уже дожидаются.
— Ну что, все? — спросил пилот, тоже капитан.
Ми-8 стоял на разогреве, гудел. Стольников протянул руку, пожал. Знал он этого капитана не близко, но при встречах они всегда улыбались друг другу, как старые знакомые. Хотя разве можно не улыбаться и не жать руки друг другу, если один тебя несет по воздуху туда, куда простые смертные даже заглядывать боятся, а другой знает, что в любой момент сбить могут. Ми-8 не «крокодил», резко не развернется и не уйдет. Хотя на борту тоже есть чем напугать боевиков.
Неделю летун на «губе» сидел, и кто бы мог подумать — за мастерство. Поспорил с комбатом второго оперативного батальона на три бутылки коньяку, не дагестанского, привозного из Моздока, паленого, а армянского, из Москвы, лежащего в сумке комбата в качестве подарка. Зависла «вертушка» над землей на полметра, а капитан и штурман-старлей соскочили с нее и лезгинку станцевали. А потом забрались обратно в кабину, посадили машину и собирались уже отправляться в палатку коньяк трофейный открывать, как вдруг появился командир эскадрильи и весь праздник испортил. Не нравилось полковнику, когда машины без экипажа в воздухе висели.
— Когда забирать, Саня?
Стольников, пропуская отделение, пожал плечами. Не любил он этих вопросов.
— Я скажу когда.
Дверь закрылась, «вертушка» поднялась в воздух, чуть присела и пошла на юго-восток.
Саша сидел на стальном полу и, щурясь, разглядывал лицо штурмана, усевшегося за ПК у бойницы. Впервые видел его, хотя слышал много. Пловцов его фамилия, кажется. Первая чеченская, вторая чеченская… Уже давно бы ушел штурман на пенсию, да некуда было возвращаться. После ранения во время штурма Грозного, когда «вертушка» его упала в жилом районе и он со «стечкиным» в руке пробирался к своим, бросила его жена. Потому что трудно жить с мужиком, у которого не стоит. Четыре месяца штурман в госпитале отвалялся, вышел оттуда импотентом и хотел лбом на «стечкина» лечь, но вдруг сыграло в нем упрямство.
«Тридцать три. И что, если я теперь проживу, бог даст, до семидесяти, то за тридцать семь лет ни одну не трахну?» И что-то так страшно ему от мысли этой стало, что стал он какие-то упражнения делать. Никто не видел какие, но книгами по китайской медицине штурман обложился в таком количестве, что командир авиаполка заподозрил неладное. Но вернувшийся от штурмана психолог сообщил, что все в порядке, человек просто самосовершенствуется. И закончилось это самосовершенствование двумя неделями разгула и оргий, которые поглотили штурмана в Питере во время его очередного отпуска. Бывшая жена пыталась дважды вернуться, но штурман был непреклонен.