Руки оказались связанными, — это он обнаружил через минуту после того, как открыл глаза.

— Очухался? — услышал он голос Константина над собой. — Вот теперь можно тебя и кончить, не мог же я отправить на тот свет совершенно бесчувственное тело.

Нет, я хочу, чтобы ты понимал, что с тобой делают. И жалел о том, что родился на свет.

Он поднял с пола сбитый кем-то из них стул, поставил рядом с лежащим у стены Мошнаускасом и сел. Достал сигареты, закурил. Руки у него не дрожали. Он с некоторым удивлением прислушивался к себе, но не уловил даже признаков какого-нибудь волнения.

Несколько секунд Константин молчал.

Потом вздохнул и сказал, слегка шевельнув голову Мошнаускаса носком ботинка:

— Меня не интересует, что ты думал, когда убивал двух этих женщин. Я только хочу понять, почему они умерли? Почему умирают все, на чьем пути встречаюсь я.

Независимо от того, друзья это или враги.

Вот и ты скоро умрешь. Объясни мне, почему? Почему со мной так же опасно дружить, как и быть моим врагом? Почему меня нельзя любить? Объясни мне ты, тварь, что толкнуло тебя стать моим врагом? Тебе захотелось умереть? Или ты даже не думал об этом, когда я встретился на твоем пути?

Мошнаускас молчал. Он уже так ослабел от потери крови, что едва шевелил языком.

Он чувствовал, как кровь наполняет его брюшную полость, и понимал, что умрет в любом случае, пристрелит его Константин или нет. Сердце, обессиленное болевым шоком и постоянным, все увеличивающимся дефицитом крови, отказывалось работать и замирало на доли секунды. Билось неровно, судорожными толчками.

— Врача, — прохрипел из последних сил Мошнаускас. — Вызови «Скорую».

Константин зло рассмеялся.

— «Скорая» уже прибыла, — сказал он, резко оборвав смех. — Врач уже здесь и сейчас окажет тебе последнюю помощь. Сейчас тебе станет легко и свободно… Тебе станет никак.

Он поднял руку с пистолетом и выстрелил. На правом виске Мошнаускаса, в том месте, куда угодил ему носок панфиловского ботинка, появилось небольшое ровное отверстие, которое тут же затянулось кровью, выступившей над ним небольшим бугорком.

Константин вывернул карманы куртки Мошнаускаса, обнаружил записную книжку и сунул ее в карман. Затем он забрал пистолет из подмышечной кобуры, разыскал на полу второй пистолет, стер с него кровь и тоже сунул в карман.

Больше здесь делать было нечего. Панфилов выключил свет, прошел по длинному, заставленному старой конторской мебелью коридору до входной двери, вновь услышал ее оглушительный скрип и вышел на улицу.

Алешкинский лес молчал, и Константин не мог понять, что ему слышится в этом молчании, — сочувствие или осуждение.

Он пошел куда-то, не выбирая дороги, просто огибал деревья, перешагивал через маленькие кусты, продирался через большие, просто шел, не думая конкретно ни о чем и ничего не желая. Обрывки смутных мыслей теснились в его голове, они возникали сами и сами исчезали безо всякого усилия с его стороны.

Через час он вышел к транспортной развязке на Московской кольцевой дороге, недалеко от Новобутакова. Куда идти дальше, он не знал.

Константин вновь остался один. Теперь он был еще более одинок, чем раньше.

Глава 4

Боль не утихала. Она накатывала медленными волнами, сжигая Константина в пламени самоосуждения, и вновь не спеша отступала, давая ему возможность думать над своей жизнью.

Впрочем, жизнью его существование в Москве назвать было трудно. Он снял маленькую квартирку в старом доме на южной окраине Москвы, забился в нее, как в нору, и день за днем пытался забыть смерть двух доверившихся ему женщин. Поверивших в его силу.

Но забыть ничего не удавалось. Наоборот, в памяти всплывали все новые и новые картины его прошедшей жизни… Панфилов закрывал глаза и видел лица своих погибших друзей, мертвые лица.

Многих он похоронил. Но еще больше было таких, кого он никогда и не видел мертвыми, просто узнавал, что они погибли. Но и их он не мог вспомнить живыми.

Даже Игнат, брат, которого он помнил с детства и никогда не видел мертвым, представлялся ему лежащим на столе, со сложенными на груди руками и чуть ироничной улыбкой на бледном лице. Константин чувствовал, как сердце ему сжимает что-то безжалостное, что оно будет давить и дальше все сильнее и сильнее, пока его сердце не лопнет от напряжения.

И он открывал глаза и садился на постели, держась за грудь и хватая ртом воздух.

Когда глаза были открыты, становилось немного легче. Но тут же в голове начинали кружиться все те же вопросы, на которые он не знал ответа:

«Зачем погиб Игнат? Ради чего? Зачем умерли Татьяна и Маргарита? Чем оправданы их смерти?»

Он знал, что не сможет ответить на эти вопросы никогда, потому что их смерти не были оправданы ничем. Константин помнил, как умирали его друзья в Афганистане. Сколь ни бессмысленной казалась им уже тогда эта война, там было хоть какое-то оправдание смерти, — за твоей спиной стояли твои друзья и ты защищал их жизни ценой своей. Но все равно, когда убивали того, кто был с тобою рядом, горькое недоумение вставало и заслоняло всю кажущуюся целесообразность. «Что мы делаем в этих афганских горах? Ради чего мы сюда пришли?» Ответа на такие вопросы у Константина Панфилова тоже не было.

Выходил из квартиры Константин редко, только до ближайшего магазина, и, купив кое-какие продукты, тут же возвращался. Люди, которые попадались ему навстречу, его раздражали.

Он чувствовал, что остановись он и заговори с кем-нибудь из них, как тут же начнется то, что начинается всегда, — его начнут «взвешивать» и стараться приноровить, приспособить к каким-то неведомым и ненужным ему целям. Не его целям.

А есть ли цель у него самого? Что представляет для него ценность? Брат? Но он умер, и другого у него никогда не будет.

Женщины, которых любил? Они тоже мертвы, и больше Константин не хочет никакой любви. Любви, которая всегда кончается одним и тем же — потерей. А чем еще может кончиться любовь? Обязательно один из двоих умрет, и человек вновь останется один, только ему будет еще тяжелее, чем если бы он никогда и никого не любил.

Любовь — страшное и жестокое чувство И ведет оно только к смерти…

Друзья? Из них тоже никого не осталось в живых. Да и кого можно назвать другом?

Человека, который готов за тебя умереть?

Жизнь слишком часто проверяет дружбу на прочность, а друзей — на готовность умереть, и друзьям приходится умирать, если они настоящие друзья.

Но почему так происходит? Почему нельзя просто жить, просто любить и просто радоваться встрече с друзьями? Почему приходится прощаться со всем, что тебе дорого, отказываться от всего этого?