– Ах, как хорошо! – воскликнул Питу, – значит, я смогу все время быть рядом с вами.
Питу высказал свою заветную мысль исключительно по простоте души и тут же залился краской. Катрин с улыбкой потупилась.
– Ах, простите, мадмуазель, я сам не знаю, что говорю, не сердитесь на меня, – сказал Питу.
– Я вовсе не сержусь на вас, господин Питу, – отвечала Катрин, – вы ведь не виноваты, что вам приятно быть рядом со мной.
Они помолчали. Ничего удивительного: в немногих словах бедные дети сумели так много сказать друг другу.
– Но, – продолжал Питу, – не могу же я оставаться на ферме, ничего не делая; что я буду делать?
– То же, что делала я: вести счета, рассчитываться с работниками, записывать приход и расход. Вы ведь умеете считать?
– Я знаю все четыре арифметических действия, – гордо ответствовал Питу.
– На одно больше, чем я, – сказала Катрин. – Я никогда не могла одолеть четвертого. Видите, мой отец только выиграет, заполучив такого счетовода, как вы; а раз мы с вами тоже выиграем, значит, в выигрыше будут все без исключения.
– А что же на этом выиграете вы, мадмуазель?
– Я выиграю время и потрачу его на то, чтобы сшить себе новый чепчик и стать более красивой.
– Ах, – сказал Питу, – по-моему, вы и без чепчиков такая красивая!
– Возможно, но это уже вопрос вашего личного вкуса, – засмеялась девушка. – Не могу же я ходить по воскресеньям на танцы в Виллер-Котре с непокрытой головой. Это могут себе позволить только знатные дамы, которые пудрят волосы.
– А по-моему, ваши волосы гораздо красивее без пудры, – сказал Питу.
– Ладно-ладно, вы, я вижу, пустились делать мне комплименты.
– Нет, мадмуазель, я не умею делать комплименты; у аббата Фортье этому не учили.
– А танцевать вас учили?
– Танцевать? – изумился Питу.
– Да, танцевать.
– Танцевать! У аббата Фортье! Помилуй, Боже, мадмуазель… Что вы такое говорите!
– Значит, вы не умеете танцевать?
– Нет, – сказал Питу.
– В таком случае в воскресенье вы пойдете со мной на танцы и поглядите, как танцует господин де Шарни; он это делает лучше всех молодых людей в округе.
– Но кто такой господин де Шарни? – спросил Питу.
– Владелец замка Бурсон.
– – И он будет танцевать в воскресенье?
– – Конечно.
– С кем?
– Со мной.
Сердце Питу невольно сжалось.
– Так, значит, это для того, чтобы танцевать с ним, вы хотите быть красивой?
– Чтобы танцевать с ним или с кем-нибудь другим, со всеми.
– Кроме меня.
– А почему бы и не с вами?
– Потому что я-то не умею танцевать.
– Вы научитесь.
– Ах! Если бы вы, мадмуазель Катрин, согласились показать мне, как это делается, я научился бы гораздо скорее, чем глядя на господина де Шарни, уверяю вас.
– Там поглядим, – сказала Катрин, – а пока пора спать; спокойной ночи, Питу.
– Спокойной ночи, мадмуазель Катрин.
В том, что узнал Питу от мадмуазель Бийо, было и хорошее, и плохое; хорошее заключалось в том, что из пастуха его повысили до письмоводителя; плохое – в том, что он не умеет танцевать, а г-н де Шарни умеет; по словам Катрин, он танцует даже лучше всех остальных.
Ночь напролет Питу видел во сне г-на де Шарни тот танцевал, и выходило это у него прескверно.
Назавтра Питу под руководством Катрин принялся за работу и очень скоро сделал потрясающее открытие: с иными учителями ученье – на редкость приятная штука, г прошло и двух часов, как он постиг все, что требовалось.
– Ах, мадмуазель, – сказал он, – если бы латыни меня учил не аббат Фортье, а вы, я наверняка никогда не употреблял бы варваризмов.
– И стали бы аббатом?
– И стал бы аббатом.
– И вас бы заперли в семинарию, куда нет входа женщинам?
– Скажите на милость, мне это и в голову не приходило, мадмуазель Катрин… В таком случае я не хочу быть аббатом.
В девять утра на ферму возвратился папаша Бийо; уехал он, когда Питу еще спал. Каждый день в три часа утра фермер провожал в путь своих лошадей и возчиков; потом до девяти объезжал поля, дабы убедиться, что все работники на своих местах и заняты делом; в девять он возвращался к завтраку; а в десять снова уезжал; в час наступало время обеда, а после обеда он опять осматривал свои владения. Поэтому дела у папаши Бийо шли превосходно. По его собственным словам, ему принадлежали 60 арпанов земли под солнцем и тысяча луидоров в тени. Более того, вполне возможно, что если бы посчитать получше, если бы подсчетами этими занялся Питу и если бы Присутствие мадмуазель Катрин или мысли о ней не слишком развлекали его, выяснилось бы, что число арпанов и луидоров несколько превышает названное.
За завтраком фермер предупредил Питу, что первое чтение книги доктора Жильбера состоится послезавтра, в десять утра, в Риге.
Питу робко заметил, что десять утра – время мессы, но фермер возразил, что нарочно выбрал этот час, дабы испытать своих работников.
Как мы уже говорили, папаша Бийо был философ.
Он ненавидел священников, которых считал апостолами тирании, и, если ему представлялась возможность столкнуть один алтарь с другим, он спешил ею воспользоваться.
Госпожа Бийо и Катрин попытались было возразить главе семейства, но фермер ответил, что женщины, если хотят, могут отправляться к мессе, потому что религия – дело женское, что же касается мужчин, то они, если желают по-прежнему работать у папаши Бийо, будут слушать сочинение доктора.
У себя дома философ Бийо был настоящий деспот: одной Катрин дозволялось поднимать голос против его распоряжений, да и то, если фермер в ответ хмурил брови, умолкала и она.
Впрочем, Катрин решила извлечь из сложившегося положения пользу для Питу. Вставая из-за стола, она заметила отцу, что юноша слишком бедно одет для того, чтобы декламировать все те превосходные вещи, которые написаны в книге доктора; раз он будет читать вслух наставления, значит, он будет за учителя, а учителю не след краснеть перед учениками.
Бийо согласился с доводами дочери и велел ей договориться насчет платья для Питу с г-ном Дюлоруа, портным из Виллер-Котре.
В самом деле, новое платье было необходимо Питу, как воздух: он до сих пор носил те штаны, что купил ему пять лет назад доктор Жильбер, – штаны, которые некогда были чересчур длинны, а теперь сделались чересчур коротки, хотя, не будем скрывать, стараниями тетушки Анжелики удлинялись каждый год на целых два дюйма. Что же до кафтана и куртки, о них уже два года не было ни слуху ни духу; их заменяла саржевая блуза, в которой наш герой предстал перед читателем на первых страницах этого повествования.