– Значит, второе пришествие уже состоялось? – все так же безотрывно глядя в глаза Игнатию, спросил Илия.
– Никак. Больше ничего не скажу.
Илия некоторое время сосредоточенно выковыривал из остывающего кострища обуглившиеся картофельные клубни. Потом, разломив пополам один из них, откусил и произнес:
– Мне кажется, Христос во втором пришествии будет иным. Страдающий Бог не сдвинет этот мир с мертвой точки. Скорее это будет бог чудесный, близкий к танцующему божеству вроде ницшеанского Заратустры. Он обратится к людям на религиозном эсперанто. Разумеется, он будет любить женщину. Возможно, это будет падшая женщина, даже, вероятнее всего, блудница, как Мария из Магдалы. Он не станет рассказывать притчи – его коньком будут анекдоты. Он заставит людей улыбаться, а значит, верить. Это будет бог радости, который щедро поделится ею со всем миром.
– Кая житейская сладость пребывает печали непричастна? – скептически заметил Игнатий, укладываясь спать.
– К сожалению, это так, – согласился я, следуя его примеру. – Даже эросу, одной из самых утонченных радостей, глубоко присущ элемент тоски. Мысль не моя. Но хорошо сказано.
– Иисус не был знаком с этой тоской. Но должен был познать ее, – убежденно проговорил Илия, продолжая «ощупывать» картошку губами. – Иначе прав Эриугена, отрицавший пол Христа в прославленном после воскресения теле Спасителя...
Игнатий не ответил ему, очевидно, считая продолжение разговора на эту тему лишенным смысла. Я, чтобы сгладить возникшую неловкость, решил закончить нашу ночную беседу нейтрально:
– О чем еще можно спорить в горах, особенно на Тибете, как не о Боге?
– Хотите анекдот? – предложил Илия.
– Почему бы нет?
– Скажите, Бог есть? Бога нет. А когда будет, не подскажете?
Я из вежливости хмыкнул, услышав этот по меньшей мере странный диалог из уст христианского миссионера и почему-то вспомнил характеристику, которую дал Илия новому мессии. Неужели и в самом деле в перерывах между своими чудесными делами он будет рассказывать анекдоты? И они войдут в текст Священного Писания на правах новейшего завета? Отцы церкви утверждают, что Библия до века завершена. Я же в этом не уверен. Да и что мы называем Библией? Армяне, принявшие христианство раньше нас, причисляют Апокалипсис к книгам, каноническое значение которых сомнительно. Апокрифические евангелия в большинстве своем остались невостребованы, а скольких откровений, помимо книги святого Иоанна Богослова, мы лишены?
Я знал: Игнатий не спит. Кажется, его непреклонность в споре о Христе и земной любви была вызвана вполне определенной причиной в лице... Ма Мьин. Он слишком отчетливо сознавал уязвимость своих аргументов, противоречащих его собственным чувствам, и, по-видимому, боялся обнаружить свою слабость в собственных же глазах.
Засыпая, я вспомнил трехстишие – не помню чье: «Только по тому, как гаснут и загораются звезды, вижу, как кот идет по ветви».
* * *
Последующие десять дней пути были особенно трудны: нам приходилось карабкаться по горным кручам, преодолевать расщелины в скалах, по шатким акведукам перебираться через пропасти, на дне которых пенились бурные потоки, сбегающие с заснеженных вершин Тибета. Неописуемые красоты здешних мест стоили того. Но все чаще мне приходилось задумываться не об эстетической или познавательной стороне нашего путешествия, а о его конечной цели. Что ждет нас? Бои без правил, в которых нам предстояло принять участие, без всякого сомнения, были жестокой забавой. Поэтому я заранее готовил себя к худшему. Самое главное, что мне и моему другу Игнатию надо было в себе преодолеть, выходя на ринг, это не страх – я хорошо понимал это – а собственную законопослушность, которую в нас вдалбливали десятилетиями воспитатели, педагоги и наставники. Цивилизация привила нам множество предрассудков и табу, от которых следовало решительно избавляться, потому что в горах действует только один закон – закон гор. Безотчетная боязнь отступить от общепринятых правил и моральных норм, когда на тебя нападают с целью убить, ложное благородство, упование на какую-то высшую справедливость, силы добра, которые не дадут победить силам зла, ожидание помощи извне, которое, как считают психологи, обнаруживается в структуре сознания и ментальности современного человека – вот что представляло для нас главную опасность. Здесь не было никаких запретов, и полагаться каждый из нас мог только на самого себя.
Игнатий, по-видимому, тоже понимал, на что шел, и как человек разумный, отдающий себе отчет в своих поступках, не питал никаких иллюзий.
– Каюсь, о богочеловеке придется на время забыть, – сказал протоиерей, когда я поделился с ним своими мыслями, – и вспомнить о человекозвере...
Наконец настал тот день, когда мы вышли на горное плато в верховьях реки Нмайки, где увидели величественный буддийский храм, обнесенный монастырской оградой, а чуть ниже – развалины древнеримского колизея с полуосыпавшимися кольцеобразными рядами каменных кресел и ажурной стеной с зияющими глазницами приземистых арок и окон.
Это невозможно, подумал я. Как могла пересечься история Рима с обособленной жизнью тибетских монахов здесь, высоко в горах, можно сказать, в самом сердце Азии?
Словно отвечая на мой вопрос, Илия произнес:
– Редкое соединение двух великих культур. Здесь когда-то останавливались на постой послы из Римской империи, следующие сухопутным путем через северную Бирму в Китай. Это их рабы построили колизей, чтобы скоротать время в привычных для плебеев и патрициев кровавых зрелищах. Перевал был занесен снегом, поэтому им пришлось ждать до весны, когда снег растает и горные тропы освободятся ото льда. Это было в девяносто седьмом году нашей эры. В свите послов, возможно, находились первые христиане. К сожалению, упоминаний о них я не обнаружил.
Илия еще раз развернул парабаик, чтобы окончательно свериться с маршрутом по карте, и убежденно произнес:
– Да, это здесь. Мы пришли.
На территорию монастыря мы проникли беспрепятственно – никто не остановил нас, никто не поинтересовался, кто мы и откуда и что нас сюда привело, хотя видели нас многие, и в их числе насколько монахов, которых мы узнали по оранжевым одеяниям. Создавалось впечатление, будто пагода охраняется только скульптурными изображениями, характерными для буддийских культовых сооружений – духами пантами и чинте, мифологическими львами, стерегущими вечность. В башне многоярусной и «многокрылой» пагоды мы не встретили никого – лишь статуя Будды взирала на нас с высоты своего трехметрового роста.
– Нас, кажется, не ждали, – негромко проговорил Игнатий, рассматривая внутреннее убранство башни.
– Не торопитесь. Сейчас здесь появится сая – учитель, духовный наставник, – сказал Илия.
И действительно, не прошло и двух минут, как к нам подошел низкорослый пожилой монах. Его речь, как объяснил нам Илия, была обычным в таких случаях приветствием, выражающим радость по поводу нашего благополучного прибытия в монастырь и пожелание здоровья, успеха и процветания на этой замле. Лицо сая покрылось многочисленными мелкими морщинками, возле глаз отчетливо обозначились «гусиные лапки», причем самих глаз почти не было видно из-за приветливой улыбки, которой он с нами щедро делился. Но при этом у меня возникло ощущение, что «учитель» пристально за нами наблюдает.