Сплюнув в сердцах, Тургут, лавируя между загустевающими бордовыми лужицами, направился к коридору, игнорируя скрюченных поникших людей, сидящих в креслах.
Поспешая за шефом, верзила повторил:
– Тургут, старика с приятелем пришить?
– Естественно, пускай албанец потренируется. У Энвера, кажется, личные счеты с парнем. Вот мы и сделаем подарок этой обезьяне. Нам нужны верные люди на побережье! – не оборачиваясь, похохатывая, ответил смуглолицый красавчик.
У кухонного отсека Карапуз притормозил. Еще до непредвиденной перестрелки он отослал албанца закипятить воды и приготовить кофе в термос, предчувствуя тяжелый день. Приняв герметически закрытый сосуд, бритоголовый детина отдал заранее приготовленные купюры, перехваченные резинкой, и оружие Пеппе с одним израсходованным патроном. Перекинувшись несколькими словами, они по восточной традиции расцеловались в обе щеки, причем Карапуз сделал это не без удовольствия. В отличие от шефа киллеру нравился покрытый порослью черной шерсти мужик с крупными габаритами, принадлежавший к одному с ним зоологическому виду патологических убийц.
– Карапуз, где ты застрял? – окликнул невидимый шеф.
Мотнув бычьей головой, киллер, прижав к боку термос, опрометью бросился к выходу, где уже рокотал двигатель подъехавшего микроавтобуса.
Хлопнули дверцы. Шины прошуршали по разровненному мелкому гравию, и стрекот цикад заполнил отступающую перед светлой полосой на горизонте ночь.
«Смотались… Разве бывают у гангстеров приступы милосердия?» – Призрачная надежда шевельнулась в душе Святого.
Он посмотрел на друга, желая подбодрить старика, оказавшегося в эпицентре кошмара. Дэвид Стерлинг держался молодцом, но заклеенный лентой рот мешал ему дышать, а для израненных немецкими осколками легких нужен был воздух. Натянувшаяся на скулах старика кожа приобретала синюшный оттенок, левое плечо непрерывно подергивалось, словно к нему приложили раскаленное железо. Каждая секунда пребывания в комнате, загаженной внутренностями Лупатого, перемешанными с калом, стоила англичанину очень дорого. Сердце здорового человека после перенесенного кошмара опустилось бы в пятки и вряд ли работало бы без сбоев.
«Барахлит мотор… – догадался Святой. – Продержись, старина, еще немного. Мы выберемся из этого ада. Не сдавайся… Ты же старый вояка…»
Вернувшийся исполнить поручение албанец объявил о своем присутствии надсадным кашлем и последовавшим за ним звучным плевком. Теперь он был хозяином положения, имевшим право казнить или миловать. Впрочем, судя по зверской роже, пышущей злорадством, чувство милосердия ему было чуждо.
Намеренно игнорируя пленников, Энвер обшарил карманы трупов. Брезгливостью он не отличался и сноровисто, будто бревна, переворачивал мертвецов, доставая слипшиеся от крови бумажки. Мародерничая, албанец что-то бубнил под нос, изредка зыркая в сторону Святого черными вороньими глазами.
«На десерт нас оставляет. Редкая образина. Ему самое место в палеонтологическом музее где-нибудь между питекантропом и неандертальцем. Зря паскуду не утопил…» – посетовал в душе Святой.
Обобрав мертвецов, албанец тупым и тусклым взглядом окинул комнату, раздумывая, чем бы еще поживиться. Он держал пистолет в левой руке, балуясь с предохранителем, клацающим, точно крысиные челюсти. Звук в помещении, ставшем мертвецкой, звучал особенно мрачно и безысходно.
Сложив губы трубочкой, албанец негромко присвистнул, подавая кому-то условный сигнал. На свист, протопав по коридору, появился коротышка в растянутой майке, на которой было написано признание в любви к далекому Майами.
«И ты, голубчик, „шестеришь“ на подхвате. Что-то третьего мушкетера не видать. Не оклемался после купания». – Святой был как натянутая струна, но старался выглядеть сломленной, смирившейся со своей участью жертвой.
Коротышка, ошеломленный увиденным, затараторил, дергая шефа за рукав. Судя по жестикуляции, он предлагал немедленно убраться из этой комнаты ужасов и не впутываться в дела, связанные с убийством. Энвер строго прикрикнул на сообщника, помахав для пущей убедительности пистолетом. Затем он отдал какое-то распоряжение, указав на трупы. На возбужденного до предела коротышку внезапно напал зуд, и он, скребя растопыренной пятерней то под мышками, то грудь, по-обезьяньи согнувшись, выбежал прочь.
Приближался последний акт драмы.
«Дальше бандюга тянуть не станет! – с холодной отчетливостью понял Святой. – Лимит времени исчерпан, и, кажется, этот приятель намерен распрощаться с нами навсегда».
В роковые мгновения, когда костлявая старуха с косой заглядывает в глаза, люди ведут себя по-разному: одни столбенеют от парализующего страха, встречая смерть с покорностью, другие поступают с точностью наоборот, сопротивляясь с дикой энергией, чтобы не переступить последнюю черту. Святой не принадлежал ни к первому, ни ко второму типу. Опыт прошлого, закалка офицера элитного спецподразделения, хлебнувшего лиха в круговерти межнациональной резни, стыдливо именуемой политиками региональными конфликтами, заставляли Святого напрочь заглушить эмоции и действовать с расчетливостью самого быстродействующего компьютера, способного за сотую долю секунды смоделировать огромное количество ситуаций и подсказать единственно верный выход, правильное направление главного удара или самую уязвимую точку противника.
Проводя кончиком языка по припухшей губе, албанец подошел к пленникам и встал рядом со Стерлингом. Он как будто не пил дня три и вот, изнуренный жаждой, дорвался до источника, сулящего высшее наслаждение. Уставившись безжизненно ледяными глазами в посеребренный висок старика, бандит наотмашь саданул англичанина по уху. Удар прошел вскользь и был рассчитан скорее на унижение, чем на обжигающую боль.
Стерлинг, не привыкший к подобному обращению, вдруг бешеным усилием приподнялся и двинул негодяя в живот, падая албанцу под ноги. Тот, споткнувшись о тело старика, кубарем покатился в сторону Святого. Растопырив руки, бандит пытался нащупать точку опоры. Его глотка вибрировала от ругательств, а левая рука по-прежнему сжимала пистолет. Он попробовал подняться или отползти. Но Святой опередил противника. Напрягая до судорог мышцы ног, он оттолкнулся от пола, на неуловимое мгновение завис в воздухе вместе с креслом и обрушился на успевшего повернуть голову бандита. Лозовая ножка кресла наискосок шваркнула по надбровной дуге албанца и, точно наконечник копья, раздавила правое глазное яблоко и проникла в мозг.
Тело Энвера содрогалось в судорожных корчах, а крик застрял в глотке вместе с белой крупой раздробленных зубов. Дрожь агонии передавалась на кресло, и Святой чувствовал эти волны, сопровождаемые хриплым всхлипыванием. Даже освободив руки – скотч наконец-то порвался, – он давил всем весом тела на поверженного врага и, только уловив последнюю волну, кувыркнулся вперед, дотягиваясь до выроненного бандитом пистолета. Упав лицом вниз (путы на ногах мешали выполнить этот маневр по-другому), Святой завладел оружием и навскидку, не целясь, выстрелил в мутную тень, возникшую в дверном проеме.