– Гражданин больной, я следователь и нахожусь при исполнении служебных обязанностей.
Незнакомец трусил. Рогожин превосходил его по всем параметрам. Спортивная куртка выгодно подчеркивала литые мускулы Дмитрия, не заплывшие жирком даже на госпитальной койке.
– Не гоношись, дружок! – мягким, вкрадчивым голосом предупредил Рогожин. – Гражданином ты меня после называть будешь, когда я спущу тебя с лестницы. – Он, не делая лишних движений, положил руку на предплечье незнакомцу, запустив твердые, как камень, пальцы в выемку под лучевой костью Шуриного обидчика.
Тот ойкнул от резкой боли и присел:
– Отпустите!
Парень не пытался вырываться, медленно оседал на бетонный пол.
Зато Александра замолотила по спине Рогожина кулачками:
– Дмитрий, что вы делаете?! Он к вам пришел, по срочному делу!
Девушка взвизгнула. Рогожин, оставив следователя в покое, обернулся, и медсестра непроизвольно заключила спецназовца в объятия.
– Ко мне? – переспросил Рогожин, пьянея от близости женщины.
– Да, Дмитрий Иванович, – полушепотом ответила Шура.
Возникло секундное замешательство. Послышался звук падения. Парень, растянувшись во весь рост, лежал на полу, откинув полупарализованную руку под углом девяносто градусов.
– Сломал! – ныл вечерний посетитель, отвернувшись от поврежденной руки. – Садист! Таких в клетку надо сажать, а не в госпитале лечить.
Рогожин с сожалением вздохнул, выпуская симпатичную сестричку из объятий, сделал два шага к лежащему на спине парню.
– Дыши глубже, – посоветовал он следователю.
Активизировать болевые точки, расположенные по всему человеческому телу, обучил Рогожина старый бурят.
Дмитрий, шестнадцатилетний мальчишка, слонявшийся летом по степи, окружавшей затерянный военный городок, наткнулся на юрту кочевников.
Выбеленные солнцем шкуры служили стенами переносного жилища, дымок сизой струйкой вился через дымоход – овальное отверстие в верхней части юрты, над очагом висел объемистый медный казан с клокочущим варевом.
Рядом, поджав под себя ноги, сидел старик. Длинная косица, забранная в чехол из снятой чулком змеиной кожи, была переброшена через правое плечо. Она заканчивалась кисточкой седых распущенных волос, украшенных засушенными красными ягодами. Голову старика покрывала круглая шапочка, сшитая из черного шелка, потерявшего со временем присущий этому материалу блеск.
Широкое, изборожденное глубокими морщинами лицо расплылось в улыбке:
– Входи, давно гостя жду.
Так Дмитрий познакомился со стариком Ульчой.
Тот приезжал к воротам части на мохноногой низкорослой лошадке, напевая заунывную, однообразную песню, тоскливую, как осенняя забайкальская степь, взмахом плетки приветствовал часовых и погружался в сонную дремоту, сидя в седле.
Часовые, увидав Дмитрия, кричали с вышек:
– Димка, беги к воротам. Дед Ульча на своей кобыле прискакал!
Старый бурят пересаживался из седла на круп лошади, уступая место юному другу, ударял пятками в бока застоявшейся кобылки, и она неспешной иноходью уносила всадников в глубь древней азиатской степи – загадочной и прекрасной.
Рогожин так и не узнал, сколько на самом деле лет было старику. Судя по воспоминаниям Ульчи, он родился вместе с двадцатым веком.
Во всяком случае, он отчетливо помнил Гражданскую войну, японских интервентов, забравшихся в Забайкалье из Маньчжурии, отряды красных партизан, уходивших степью от казачьих сотен, и беспощадных каппелевцев, одетых в черные мундиры с черепами на рукавах, осиротевших после гибели своего генерала под Иркутском.
Отца Ульчи забрал к себе полубезумный барон Унгерн фон Штернберг, потомок тевтонских рыцарей, бредивший идеей восстановления империи Чингисхана от Средиземноморья до Тихого океана.
– Много бурятов ушло за желтоглазым, – нараспев рассказывал кровавую сагу Гражданской войны Ульча. – В кочевьях от Джиды до Чикоя не осталось мужчин. Приходили китайские хунхузы, похищали скот, убивали немощных и стариков, женщин уводили с собой. Эхе-хе, злые были времена! – теребил косичку старик.
Родитель Ульчи не вернулся к родным кочевьям, сгинув в солончаках Внешней Монголии. Младшего же сына он, по заведенной традиции, определил в буддийский монастырь – дацан.
Под сводами островерхой крыши юный Ульча изучал старинные манускрипты, повествующие о деяниях принца Шакьямуни, известного миру как Просветленный, то есть Будда.
Молодой послушник вращал барабаны, укрепленные на шестах в нишах храма. На их поверхности были записаны изречения Просветленного, указывающего путь к праведной жизни. Но облачиться в оранжевую тогу монаха и обрить голову, согласно принятому ритуалу, Ульче не было суждено.
Новая власть нуждалась в золоте, этом фундаменте любого государства.
– У нас в храме была статуя Просветленного, – рассказывал Ульча, дымя самодельной трубкой с длинным, сантиметров десять, мундштуком из кости. – Ее в незапамятные времена монгольский хан Угэдей вывез из Китая и подарил нашему дацану. Он не верил в Просветленного, – искренне сожалел о невежестве давным-давно исчезнувшего повелителя степняков старик.
Золотая статуя Просветленного была спрятана монахами, за что они и поплатились. Дацан сожгли, последователей Будды повесили на чахлых деревьях рассерженные несознательностью религиозных фанатиков революционеры-экспроприаторы, а настоятеля увезли аж в Иркутск, где тот умер под пытками.
Молодого послушника бритоголовый старец, имевший дар предвидения, отослал в родное кочевье к семье, проводив Ульчу словами:
– Просветленный покинул наши степи! Следуй Закону Будды, покоряя сердца людей любовью, но не страхом и принуждением. Он вернется…
Этой заповеди Ульча неукоснительно придерживался, в какие бы омуты ни затягивала его жизнь.
А их хватало…
Репрессии тридцатых годов не обошли Ульчу стороной. По разнарядке, спускаемой на каждую республику, автономную область из столицы, требовалось разоблачить определенное количество врагов народа. В строго указанные сроки арестовать нужное число вредителей, скрытых контрреволюционеров, троцкистов, уклонистов и так далее.
Сын унгерновского солдата, недоучка из буддийского дацана, был подходящей кандидатурой. Следователю не надо было ломать голову, в чем обвинить степняка-скотовода.
Китайский шпион, лазутчик далай-ламы, пособник японских милитаристов… Ульча, сам того не подозревая, был настоящим кладом для районного энкавэдиста.
Особое совещание, на котором обвиняемый не присутствовал, впаяло Ульче двадцать лет с конфискацией имущества.
Лагерные блатняки попробовали с ходу подмять под себя тихого, молчаливого бурята. Выделив его из пригнанного этапа, уголовники отобрали нехитрые вещи новичка, сняли обувь и здорово накостыляли по шее.