Дмитрий подобрал Будду, ладонью смахнул несуществующие пылинки — пол в казарме был надраен до блеска.
— Разрешите оставить, товарищ старшина! Это подарок очень дорогого мне человека! — просительно, но без заискивания произнес он.
Бровь старшины изогнулась острым углом.
— Я повторять не собираюсь! — Он подошел к окну, отщелкнул шпингалет форточки и открыл ее. — Бросай!
— Не буду! — подросток исподлобья, насупившись, смотрел на армейского воспитателя.
— Ты это сделаешь! Сам! — утратив педагогический выговор, грубо, по-солдафонски рявкнул старшина.
— Нет! — рука мальчишки с зажатой в кулаке фигуркой спряталась за спину.
Старшина повертел головой, проверяя, нет ли в коридоре ненужных свидетелей.
Строй затаил дыхание.
— Рогожин, ты дубак? — старшина похлопал по щеке упрямого суворовца. — Ты, дорогуша, из нарядов вылезать не будешь! Запомни, здесь я бог, царь и воинский начальник! Не залупайся, щегол! — он крутанул ухо строптивца.
От унижения и боли в глазах Дмитрия блеснула непрошеная слеза.
«…Не дай изблевать своей жизни!» — мелькнул в голове Рогожина завет мудрого кочевника.
Дальше изгаляться над собой он старшине не позволил, стремительно выбросив свободную руку вперед, к шее начальника…
Уткнувшись лбом в стену, стоя наподобие перекошенного ветром телеграфного столба, полупарализованный старшина с побелевшими от ужаса глазами шептал:
— Мамочка.., я в полной отключке… Больше, мальчик, никогда так не делай!
Старик Ульча передал Рогожину азы, простейшие элементы техники жалящего прикосновения.
Мастерство жалящего прикосновения, оттачиваемое веками буддийскими монахами, было забытым оружием, ушедшим в небытие вместе с пеплом сгоревших манускриптов, уничтоженных невеждами периода Гражданской войны в России, ублюдками-хунвэйбинами времен китайской культурной революции.
И только недоступные монастыри, затерянные в высокогорьях Тибета, чьи пагоды шпилями задевали облака, ревностно оберегали тайну искусства останавливать зло невооруженной рукой.
— Я недоучка, успевший лишь надкусить плод знаний! — говорил Ульча. — Тьма отняла его, не дав напиться сладостным соком, дарующим силу и безмятежность, — в иносказательной, по-восточному витиеватой форме бурят сожалел о прерванном революцией и войной монашеском послушании, обращенном в прах дацане, о казненных учителях. — Тьма сгущается над миром, забытым Просветленным. Пускай те крохи, подобранные мною с ладони щедрого ламы Борджигина, настоятеля отошедшей в вечность обители, помогут тебе выстоять, не сорваться в пропасть у дороги, окутанной сумраком…
Взрослея, Рогожин все глубже проникал в подлинный смысл предостережений своего степного друга о тьме, правящей этим миром.
Слова, казавшиеся юноше сказкой, старинной, сплетенной из древних преданий, всего лишь сказкой, сочиненной кочевниками длинными зимними ночами, когда человеку так страшно и одиноко на беспредельной равнине, оборачивались жестокой реальностью: погибшими, искалеченными друзьями, госпитальной койкой, майором Василенко, зовущим в забытьи солдат своего батальона, предательством…
Молодой скандалист робко, бочком протиснулся в приоткрытую дверь палаты.
— Входи, землячок! — Майор Василенко приветствовал незнакомца вялым взмахом руки. — Ты из какой палаты?
— Я, собственно…
— Новенький? Передвигаешься самоходом? Сигареты есть? — Комбат бомбил парня вопросами. — Одолжи, земляк, курева. Отдам с процентами. Утром приятеля в буфет пошлю. Уши без табака пухнут.
Рогожин прервал его:
— Никакой силы воли у тебя, Никодимыч, не осталось. Легкие свистят, как пробитая камера, морда позеленела от никотина, а все туда же, соску подавай! — Одновременно он усадил гостя на стул:
— Плечо прошло?
— Покалывает немного, — признался молодой человек.
— Повращай рукой по кругу. Упражнение простое, но мышечную боль снимает, — порекомендовал Дмитрий.
Василенко, с исхудавшим лицом, обтянутым кожей, как у индийского йога, продолжал сыпать вопросами:
— Ранение предплечья? Осколок?.'. Пуля?.. Кость не задета?
— Да нет…
— Сквозное ранение? Везунчик! — позавидовал майор. — Пустяковая дырка. Слушай, а чего тебя в «Бурденко» уложили? — он подозрительно уставился на парня. — Может, ты блатной? Из какой части, где зацепило? — прокурорским тоном продолжил Василенко.
Смущенный напором строгого военного, распятого на растяжках, посетитель, слегка заикаясь, попробовал внести ясность:
— Я на секундочку зашел. Переговорить… — он стеснительно умолк, оглянувшись на Рогожина.
— Никодимыч, что ты налетел на парня? Он не из нашей конторы, — сказал Дмитрий, устраиваясь на своей кровати.
— Штатский! — разочарованно протянул Василенко, теряя интерес к гостю. — Родственник твой?
— Следователь, — ответил Рогожин, сбрасывая тапочки.
— Я стажер, — робко поправил парень, чувствуя себя не слишком уверенно среди офицеров.
— Так чем вызван столь поздний визит? — Рогожин внимательно взглянул на него.
Он пребывал в неведении, думая, что незнакомец — сотрудник военной прокуратуры.
— Вы Рогожин Дмитрий Иванович?
— Собственной персоной майор Рогожин, — кивнул Дмитрий.
— Арестовывать тебя пришел! — невпопад пошутил Василенко.
— Я Кириллов Вячеслав Владимирович, — представился молодой человек. — Можно просто Слава… — с неожиданной доверчивостью добавил он.
— Ты, Славик, — сразу взял парня в оборот комбат, — значит, из военной прокуратуры. Практикуют наши органы ночные допросы!
Следователь застенчиво улыбнулся:
— Вы ошиблись… Я в личном порядке к Дмитрию Ивановичу, по собственному желанию пришел, — от волнения он стал сильнее заикаться.
Пока Рогожин никак не мог объяснить для себя причину этого визита.
"Мальчишка-следователь.., ночью.., в госпитале…
Какого же хрена я ему понадобился?"
— Вот и я! — Голос дежурной медсестры мелодичным колокольчиком прозвенел в палате. — Что, товарищ майор, болит сердце? — спросила Александра, толкая перед собой тележку-столик с лекарствами.
— Лапонька! — с ворчливой нежностью старого ловеласа отозвался Василенко. — Твое прикосновение мертвого на ноги поставит!
— Будет вам заливать! — рассмеялась Александра, шурша манжетой тонометра. — Давление померяем, таблеток дадим… Товарищ… — она неприязненно посмотрела на наглеца, донимавшего ее несколько минут назад, — вы особо не засиживайтесь! — Шура сделала губы бантиком. — В порядке исключения побеседуйте с больным минут двадцать и уходите.