Вторую половину угощения составляли продукты, которые привез Серегин. По большей части это были ставшие уже привычными заграничные консервы в яркой упаковке.
— Ты чего свою снедь не хрумкаешь? — спросил Святой, наблюдая, как Серегин уплетает за обе щеки пельмени, макая их в острый помидорно-перцовый соус.
— Натурпродукт! — пробормотал Николай с набитым ртом. — Для холостяцкого здоровья полезнее деревенская пища. И в смысле потенции, и для румянца! Ты, командир, тоже отъедайся!
— Кушайте, пожалуйста, не стесняйтесь! — поддержала его Ирина.
— Хозяйка, садись к столу! — скомандовал немного захмелевший Николай. Не могу пить без женского общества. Водка в горле застревает! — Он налил рюмку для жены Василия.
Под разными благовидными предлогами — одолжить спичек, щепотку соли на огонек заглядывали любопытные соседи. Они почтительно величали Василия батюшкой, здоровались с гостями, опрокидывали рюмку и исчезали.
— Верная паства отдает дань уважения своему пастырю! — картинно воздев руки к потолку, прокомментировал очередной вечерний визит Серегин. — Ирина, у вас старухи наравне с мужиками пьют!
— Вкалывали тоже вровень, а после войны поболе иных мужиков работали. Колхоз на своих плечах вытащили.
Алкоголь развязал жене Василия язык. До сих пор молчаливая, она преобразилась. Слова вылетали из нее, как пули из ствола скорострельного пулемета.
— Народ с тоски пьет, от безысходности! — говорила Ирина. С раскрасневшимся лицом она походила на румяную от мороза московскую красавицу с картины Кустодиева. — Деревня развалилась. Детям в город стариков забрать некуда, половина по малосемейным общежитиям без квартир мается. Заводы останавливаются, зарплату задерживают месяцами, а на земле молодые работать разучились. Сидят сиднем в городе и возвращаться не хотят! — Хозяйка пристукнула ладошкой по столу. — Наливай, Коля! Гулять так гулять!
«Сдают нервы, — подумал Святой. — Муж-инвалид — нелегкая ноша!»
— Бога люди забыли! — чуть не кричала жена Василия. — Нет в них ни страха, ни совести. Как можно калеку ногами бить?!
Испугавшись, что сказала лишнее, она прикрыла рот рукой и с опаской посмотрела на мужа.
Минутная пауза повисла над столом.
Первым подал голос Серегин:
— Кто бил? Местный барыга?
По тону вопроса можно было понять: он хоть сейчас готов свернуть голову обидчику.
— За что?
Под Голубевым скрипнул стул.
— Налей мне, Ирина! — попросил Василий.
— Не надо…
— Налей пятьдесят грамм! — грохнул он кулаком по столу.
От удара бывшего спецназовца посуда на столе подпрыгнула и жалобно звякнула.
Не прикасаясь к наполненной рюмке. Голубев с потемневшими глазами ответил:
— У нас в деревне таких уродов нет!
— Выкладывай начистоту! Щипцами из тебя вытягивать, что ли?! выкрикнул Серегин.
Бывший гренадер конца двадцатого столетия, не пасовавший перед самыми тяжелыми испытаниями, бессильно опустил голову.
— Городские… На мотоциклах приезжали! Ногами Васю били! Дом и церковь обещали сжечь! — плача, говорила Ирина.
— Подожди! Свастику на стене у входа в церковь они намалевали? догадался Святой. — Объясни, сержант, за что?
Хмель прошел. Услышанное не укладывалось в голове.
Поднять руку на инвалида? Но здесь же не зона межнационального конфликта, где нет места «химере, называемой совестью». Тихая, ветшающая деревня, населенная несчастными стариками.
Голубев продолжал хранить молчание. Не такой он был человек, чтобы плакаться, пусть даже и друзьям.
Вместо него говорила жена:
— На мотоциклах приехали. Все в черном с ног до головы: куртки, шлемы, штаны. Вася с дедом Петей у церкви были, размеры под новую дверь снимали. Один спросил: «Где твой мужик?» Я, дура, ему сказала, а сама, как чуяла неладное, за ними побежала. Пока добралась, Вася на спине лежит, костыли валяются рядом. Эти «черные» мотоцикл к его голове подогнали, выхлопной трубой прямо в лицо газуют! Дымом, значит, травят!
— Гады! — скрипнул зубами Серегин. — Сколько их было?
— Шестеро! По двое на трех мотоциклах! — ответила заплаканная Ирина. Я к ним: «Что, ребята, делаете?» А они ржут. Позабавимся, мол, с тобой. Нагнулась над Васей кровь утереть, меня сзади кто-то по шее ударил. В глазах круги завертелись, сознание потеряла! Очнулась, Василий стонет, как будто помирает! Глаза закатились, белыми стали.
— А дед? Этот… как там его… Петро? — возбужденно спросил Серегин.
— Что старик! Дунь — рассыпется! Бросился Васю защищать, так ему челюсть вставную сломали. В райцентре зубной протезист обещал склеить, а новую делать накладно, и материалов нету. — Немного успокоившись, жена Василия продолжала:
— Надписями весь храм испаскудили. Свастику нарисовали, смерть христианам, сыновья сатаны… Еще какую-то пакость. Я с бабками насилу соскребла кусочками стекла краску… Господи! — запричитала она. — За что нас наказываешь?! Разве мало нам достается! Чем мы тебя прогневали?!
Женщина зашлась рыданиями.
Василий сидел мрачнее тучи.
— Успокой жену! — глухо произнес Святой. — Потом поговорим!
Ирина встала сама, ушла в спальню.
— Давай, сержант, все по порядку! Докладывай!
Святой налил себе и Серегину по полному стакану водки.
— Не молчи! — яростно выкрикнул он.
— Уезжали бы вы домой, ребята! — с обидой произнес Голубев.
— Врешь, парень! Знаешь, теперь мы отсюда не уедем.
Говоришь, бог посылает испытания… — Святой оглянулся на Серегина. Мы, конечно, не ангелы, но, может, и нас господь вовремя к тебе прислал!
— Ира! Подай потир! — сдавленно позвал жену Голубев.
Она вернулась с серебряной чашей в руках.
Потир — церковный сосуд, предназначенный для смешанного с водой красного вина, — был покрыт изумительным по красоте узором. На ободке чаши прочитывалась надпись: «Даровано купцом первой гильдии Ванеевым приходскому храму села Малые Кержаки. Храни, господь, раба твоего».
Внешние стенки потира покрывала серебряная почерневшая скань. Но главным украшением были два уральских изумруда, искусно вправленные по обе стороны чаши.
Темно-зеленые самоцветы мерцали под лампой загадочным, неземным блеском. Внутренняя поверхность потира была вызолочена.
— Ухты! — восторженно выдохнул Серегин. — Отвальная чашка! И камушки обалденные!
— Сие священный сосуд для вкушания крови Христа при таинстве причащения! — торжественно произнес Василий, принимая потир от Святого, и благоговейно поставил чашу на стол.