– Нет-нет, как можно, повелительница! – отказался Софоний, под локоть провел ее к столу, усадил во главе. – Дозволь мне постараться. Всю жизнь кравчим мечтал стать, да токмо не по роду мне честь такая. Ныне же удача, знать, выпала…
Он быстро поставил перед женщиной тарелку, кружку, налил в нее меда. Из лотка с тушеным гусем ловко наложил ей золотисто-коричневой капусты, отрезал ножку.
– Не нужно, боярин. Я сама, – опустив глаза, попросила девушка.
– Ой, совсем забыл! – спохватился Софоний, отхватил с ножки маленький ломтик, закинул в рот, быстро-быстро помял зубами, покатал на языке: – Нет, не отравлено. Можно кушать.
Все засмеялись, даже Матрена:
– Перестань, боярин. Мне так кусок в горло не лезет…
– Давайте просто выпьем за здоровье спасительницы нашей! – предложил Тимофей Заболоцкий, разливая хмельной мед в остальные кружки. – Милостив Господь, пославший нам такую красавицу и в столь нужный час!
– Твое здоровье! – подхватил Илья.
– Твое здоровье! – поднял кружку Басарга.
– Твое здоровье! – вернулся за стол и боярин Зорин.
– Благодарствую, – еще ниже опустила голову совсем засмущавшаяся девушка.
– Ты нам расскажи, милая, что тут в Москве без нас случилось? Никаких бед в городе не грянуло? От двора царского известий не доходило?
– Ой, господи! – уронив ложку, вскинула ладони ко рту купчиха. – А вы и не знаете?
– О чем?
– У государя нашего сыночек его, Димитрий, утонул!
– Как так утонул? Да что же ты такое говоришь? Как такое быть может? Как случилось? – одновременно воскликнули сразу все бояре.
– Сказывают, на богомолье нянька в реку уронила… – прошептала девушка. – Более ничего не ведаю. Простолюдины мы, кто же нам о том в подробностях сказывать станет?
– Нянька царевича, которому князья и бояре клятву на верность принесли, за борт в стремнину уронила? – переспросил Софоний Зорин. – Странно сие зело. Про таковое даже со смердами никогда не слышал! Что же это нужно с ребенком вытворять, чтобы он в воду улетел, и не спасли вовремя, не подхватили, не вытянули? В свите-то царской, где стражу и бояр сотнями считают, а нянек – десятками? Кто виновен, кого наказали, как?
– О том неведомо, – виновато развела руками Матрена и повторила: – Простолюдины мы, кто нам о сем подробности сказывать станет? Да и не вернулся еще двор царский из монастыря Кирилло-Белозерского. Вестимо, там младенца земле предали и за покой души его молятся.
– Ну вот, а мы в Москву торопились, – разочарованно вздохнул Басарга. – Ан, оказывается, к государю еще на Шексне поворачивать нужно было. А так мы его обогнали.
– Ничего, – покачал головой Тимофей. – Ни к чему человека на молитве тревожить. Тем паче, после горя такого. Пока вернется, глядишь, и отойдет сердце-то. Тогда и доложишься.
– Царевича надобно помянуть… – потянулся за кувшином боярин Булданин, разлил остатки меда.
Настроение у побратимов испортилось, за столом стало тихо. Быстро поев, первым поднялся Софоний Зорин:
– Благодарствую за угощение. Устал с дороги, пойду почивать.
– И я тоже, – вслед за ним отодвинул тарелку боярин Илья.
Чуть позже ушел наверх в свою светелку и Тимофей Заболоцкий, оставив Басаргу и книжницу наедине.
– Прогонишь? – тихо спросила Матрена.
– Что ты говоришь? Ночь на дворе! Оставайся. Дом большой.
– Дом большой, ан место для меня в нем только одно. Или прочь гони, или с собой забирай.
Это была наивная до детскости хитрость. Прогнать на улицу девушку, что всего три месяца назад спасла жизнь всем обитателям этого дома, Басарга, конечно же, не мог. Как не смог бы отказать на его месте ни один молодой парень, много месяцев не вкушавший женской ласки. Желание плоти, душевная теплота, которую внушила всем книжница, и чувство благодарности, сложившись все вместе, оказались слишком большой силой, чтобы простой смертный смог перед ней устоять.
Боярин Леонтьев накрыл ее ладонь своей и предложил:
– Тогда пойдем?
– Пойдем, – расцвела счастливой улыбкой девушка и, придвинувшись, жадно поцеловала его в губы.
Спустя час она поднялась с перины, чиркнула у окна огнивом, раздула огонек, запалила свечу.
– Ты чего? – удивленно повернулся на бок Басарга.
– Скоро мне придется уехать, мой господин. – Девушка поставила подсвечник на бюро.
– Почему? – После долгих сладких ласк молодой человек испытал от такого сообщения искреннюю тоску.
– А ты ничего не замечаешь?
– Нет.
– Это хорошо… – улыбнулась она. – Но все равно… Ребеночек у нас будет, боярин. Третий месяц ношу.
– А-а… – от неожиданности потерял дар речи Басарга.
– Чему ты так удивляешься, мой господин? – рассмеялась Матрена. – Когда муж и женщина в телесной близости пребывают, после сего дитятки очень часто появляются.
– Но ведь… Тогда… – Боярин Леонтьев лихорадочно думал, как следует поступить в подобной ситуации, но в голову ничего не приходило.
– Пока незаметно, то хорошо. Уехать мне надобно подалее, чтобы родичи и знакомые в положении нехорошем не заметили, – спокойно сообщила купчиха. – Туда, где меня не знают. Там можно и вдовой прикинуться. Вдове же без мужа родить не зазорно. Ну, коли не ведает никто, когда тот со света сгинул.
– Подожди, дай сообразить… – попросил Басарга. – Тебе ведь пона…
– Нет, – присев рядом, закрыла ему рот ладонью девушка. – Ничего я от тебя не возьму. Ни серебра, ни подарков, ничего. Мне от тебя, кроме ласк твоих, ничего не надо. Обнимай меня, целуй, покоряй. И ничего более.
– Но почему? – не понял молодой человек. – Это мой ребенок, ты моя женщина. Я хочу, чтобы вы в достатке и сытости жили, нужды не знали ни в чем.
– Знаю я, боярин, – погладила Матрена его по голове, – как бабы многие, брюхо нагуляв, с ухажеров своих серебро трясти начинают, содержание хотят получить, а иные и замуж просятся. А чья дитятка, его али чужая, мужику и неведомо. Посему у нас с тобою иначе все станет. Ребенка рожу, но с тебя ему ни одной копейки не возьму. Дабы не сомневался.
– Так я ни единого мига не сомневаюсь! – попытался спорить Басарга.
– Поначалу вообще сказывать не хотела, – вздохнула книжница. – Так бы оно и спокойнее вышло. А опосля решила, грешно получится, коли ты о дитяти своем вовсе ведать не будешь.
– Я верю тебе, Матрена! Ни в чем не сомневаюсь. Хочу о вас позаботиться.
– Так я, боярин, хотя и бесприданница, однако же не нищенствую, не оголодаю. Ты же, боярин, коли веришь – люби! Люби меня, желанный мой. Более ничего от тебя не желаю.