– Куракины? – вскинулся Иоанн. – Это те, что князьям Тверским служили? Жаровы же из рода бояр московских идут.
– Куракины конюшими у великого князя Тверского стояли, Жаровы же бояре мелкие!
– Боярин Куракин к службе порубежной доехал, но списки людей служилых принять отказался и полками командовать не стал, – добавил к челобитной еще пару штрихов голос со стороны.
– В темницу Куракина! – повысил голос Иоанн. – Пусть сидит, пока не одумается!
– Староста земский с Бугульмы Федор, прозвищем Чистоух, челом бьет супротив татар, что набегами смердов тамошних тревожат. Острог поставь у нас, батюшка, али дозволь за засеку отселиться.
– Негоже православным татарвья бояться… Пищали дать могу, три рубля и от тягла всего избавление тем людям вашим, кто в стрельцы запишется и от надела свого службу ратную нести станет… Что же ты замялся, Федор Чистоух? Нешто не найдется в Бугульме охотников дома свои оборонить? Адашев, запиши сию челобитную, пусть подумает староста до завтра.
– Земство уезда Одоевского челом тебе бьет, государь, на обиды, воеводой творимые…
– Все челобитную подписали? Адашев, запиши: воеводу в Одоев с Юрьего дня не отсылать. Земский и губной старосты за порядком и тяглом следить станут… – с явным удовольствием приказал царь.
Оно было и понятно. Города и уезды, отказавшиеся от присылаемых на кормление воевод, должны были платить тягло вдвое большее предыдущего. А стало быть, каждая земля, что решила сама выбирать себе местную власть – хороший прибыток казне [12] .
Настала очередь Басарги выйти вперед и с поклоном протянуть приготовленный свиток:
– Здрав будь, государь! Исполнил я твое повеление в точности. При проверке хозяйств монастырских злоупотребления изрядные мною замечены, о чем тебе челом бью. Наказать надобно татей волей твоею в пример прочим!
– Он уже за меня решить успел, чего мне делать, а чего не надобно! – сурово нахмурился Иоанн. – Грамоту у него не брать, пусть дьяку в приказе своем сдает, к обеду не звать! Кто там следующий с челобитными?
Басаргу бросило в краску, но он сдержался и даже поклонился ниже, нежели ранее, развернулся к радостным царедворцам, всегда довольным чужому унижению.
– Постой, служивый! – услышал боярин Леонтьев голос государя. – Ты ведь у нас по заволочным местам подьячий? Перед литургией вечерней к сокольничему подойди. У малого крыльца, что близ Царицыной мастерской [13] . Поручение тебе передаст. Теперь ступай!
Опозоренный Басарга, поворотившись, поклонился еще раз и поспешно выбрался из царской палаты.
Еще обиднее было то, что вечером ждал его даже не конюший, а обычный холоп, пусть и в вышитой рубахе и дорогих сафьяновых сапогах.
– Здрав будь, боярин, – поклонился холоп. – За мной ступай.
Слуга провел его несколькими коридорами куда-то в глубину дворца. Дважды на их пути встречалась стража с короткими парадными бердышами – но остановить не попыталась. Наконец холоп постучал в низкую белую дверь, коротко сообщил появившейся дородной боярыне:
– Царь с царицей видеть служивого сего желали, – и отступил в сторону, пропуская Басаргу вперед. Сам же остался снаружи.
Боярыня недовольно оглядела гостя, кивнула… И они опять отправились петлять узкими ходами и маленькими светелками, ничуть не похожими на достойные государя палаты. Вестимо, именно этими ходами и бегают слуги, когда нужно принести чего, унести либо выйти и прибрать в царских горницах.
Путь закончился очередной дверцей, больше похожей на тайный лаз. Боярыня, с трудом протиснувшись через проход, кашлянула, посторонилась:
– Рассказчика привела, государыня. Дозволь впустить?
– Заждались уже! Веди!
Толстуха посторонилась, и Басарга оказался в просторной сводчатой горнице, раскрашенной в зеленые цвета. По стенам росли ввысь золотые травы; на улицу выходило всего два слюдяных окна, и над каждым сидела большущая серебряная стрекоза, в центре свода парил красный сокол, от которого разлетались стремительные стрижи. Иоанн и Анастасия сидели бок о бок на низком, на татарский манер, диване за вычурно-резным столом с наборной лаковой столешницей. Угощений на нем было немного: курага, малина, смородина в мисках, вишня на большом подносе, порезанная тонкими янтарными ломтями дыня на серебряной двойной подставке. Были здесь и кубки, и кувшины.
Одеты царственные супруги были легко: Иоанн – в длинную простую рубаху с красным рисунком лишь на подоле, Анастасия – в рубашку алую, из-под платка на влажных волосах выбивались наружу черные пряди. Судя по розовой коже обоих, мокрой бороде Иоанна, горячему дыханию, расслабленному виду и слабому запаху березовой листвы, царь с царицей только что предавались самой что ни на есть плотской из утех: парились в бане.
– Он суров, Настенька, – улыбнулся правитель всея Руси. – Прилюдно отчитал я его, что ко мне с бумагами своими идет, а не в приказ свой к дьяку, вот и хмурится.
– Воля твоя, государь, – склонил голову Басарга. – В верности тебе я клялся и служить буду честно и во гневе твоем, и в радости.
– Мой гнев – твоя защита, боярин Леонтьев, – ответил царь. – Зело много недругов с тобой желают счеты свести. Коли ты в опале, так им сие приятственно. А возвышу – так зараз остановить пожелают. Долю же свою ты сам избрал. Не забыл? Тайну ты хранить обязан, тихим и незаметным быть. И о делах своих незаметно отчет держать.
– Не славы ищу, государь, а чести живот отдать за тебя и веру православную.
– Где же кравчая твоя? – неожиданно обратился к жене Иоанн. – Заждались совсем!
Открылась дверь – и сердце боярина Басарги вдруг дернулось в груди и остановилось, словно сжатое в кулаке неведомого чародея. В зеленую горницу вплыла, ако ладья по тихому рассветному озеру, княжна Мирослава Шуйская, в вышитом зеленой и синей нитями сарафане с широкой юбкой и с жемчужной понизью на волосах. Девушка стрельнула в сторону гостя изумрудными глазами – и сердце застучало снова часто и сильно. В руках княжны был поднос с одним-единственным золотым кубком, украшенным россыпью мелких самоцветов и эмалевыми орлами с двух сторон.
– Дабы гнев боярина остудить… – Иоанн взял один из кувшинов, наполнил принесенный кубок, вернул на поднос: – Отопьешь вина хмельного из рук моих, Басарга Леонтьев?
Принять угощение из рук царя было величайшей честью, наградой, доступной немногим, но молодой человек не понимал, не осознавал этого, видя только соболиные брови идущей к нему кравчей, ее чуть приоткрытые губы, ее плечи, приподнимающие легкую понизь локоны. Басарга взял кубок, медленно выпил вино, глядя в глаза прекрасной княжны и не чувствуя вкуса чуть желтоватой жидкости, поставил обратно. Мирослава улыбнулась, отвернулась к столу – наваждение спало, и лишь теперь боярин разобрал слова Иоанна: