Возвращаясь сытым и успокоенным, возле лавки книжницы Леонтьев натянул поводья. Боярин знал, что острая, режущая связь, которая перед лицом беды превратила его и княжну Мирославу в единое целое, больше не позволит ему размениваться на обволакивающие объятия Матрены, на ее тягучие ласки и спокойную преданность. Однако в доме книжницы подрастали двое румяных мальчишек и одна задумчивая девчонка. И увидеть их Басарге очень хотелось.
У калитки Басарга набросил поводья на воротной столб, отпустил подпругу кобылке, толкнул дверь. Книжница, услышав слабый скрип, выглянула на крыльцо, а потом выскочила, как была, в одной поневе, обняла и крепко прижалась щекой к груди.
– Господи, я так истосковалась! Страху натерпелась, ни словом сказать, ни пером описать. Где это видано: гонец появился – тем же часом в лодку и на два месяца без единой весточки! Пойдем, идем скорее. Ты совсем замерз. Я тебя отогрею.
Басарга взглянул в ее голубые глаза, поцеловал их и понял, что жестоко ошибался. Его сердце всегда оставалось здесь…
Дела монастырские и хозяйственные, Матренина улыбка и баловство детей так стремительно скрали месяц, прошедший от первого снега до крепкого льда, что подьячий его толком и не заметил. Вроде как только что приехал – а вокруг уже зима, мир спит под толстым снежным одеялом, а жизнь в далекой Москве кажется чем-то сказочным и нереальным.
На праздник Параскевы Пятницы Басарга понял, что нужно брать себя в кулак, и решительно посадил на коней троих самых умелых холопов, считая Тришку. Забирать с собой все воинство не стал. Больно хлопотно. Снарядить для рати десять человек – это тридцать лошадей собрать, припасы сложить в дорогу, оружие, палатку, лекарства и лубки, да еще в такую даль маленькую армию за свой кошт привести. А надо ли? Чай, гонцов нет, государь никого не исполчает. Нужны ли они будут в Москве? Между тем в борах поважских зима – лучшее время для лесоповала. По мерзлой земле стволы выволакивать куда как сподручнее, нежели через слякоть или топь. Так что Тумрум к делу лишних работников быстро пристроит, у старосты не побездельничаешь. Будет боярину и доход заместо убытка, и хлопот куда как менее.
У книжной лавки путники задержались всего на четверть часа – сбитня попить у гостеприимной хозяйки. Холопы и вовсе в дом не заходили, а боярин не задерживался. Затем поднялись в седло, выехали на лед реки и дали шпоры скакунам…
Путь был привычный и хорошо нахоженный. Первый долгий переход вовсе без привалов – потом полный день отдыха на постоялом дворе Вельска. Три быстрых перехода с ночевками в лесу – два дня отдыха в тепле и покое в Тиксне. Два перехода вверх по Сухоне – день в Вологде, чтобы лошади могли досыта наесться сена, а не чахлой осоки, местами отрываемой копытами из-под сугробов. И опять – длинный, без привалов, переход до Пошехонья, после которого скакунам полагались конюшня и покой в широко раскинувшемся селе Пертома, полсотни дворов которой стояли друг от друга на удалении в двести-триста саженей. Такой вот тут странный сложился обычай.
Царский подьячий был достаточно богат, чтобы ночевать не в махонькой светелке, отправив слуг на конюшню, а в просторных горницах, с личной печью и отдельной спаленкой. Посему и сам Басарга почивал на мягкой перине, и холопы расположились в тепле и с удобствами, кто на полатях, кто внизу, на составленных лавках.
И лишь долгой спокойной и безопасной жизнью можно было объяснить то, что, услышав сквозь сон шум внизу, боярин Леонтьев не придал этому никакого значения, продолжая безмятежно спать в одной рубахе и вдалеке от оружия.
Только оглушительный грохот и крик: «Хозяин, берегись!!!» – заставили его вскочить с постели, попытаться нащупать в темноте пояс с саблей. Но тут дверь в спальню распахнулась, из горницы ударил свет, на боярина кинулись сразу несколько человек. Одного Басарга успел ударить в лицо, но двое других сбили его с ног, еще кто-то сел сверху, посветил в лицо:
– Это он!
Боярина Леонтьева перевернули на живот, скрутили руки за спиной, выволокли в горницу, кинули в углу. В свете четырех масляных ламп Басарга увидел двух своих холопов. Один лежал на полу в луже крови, другой безжизненно скрючился за дверью, хотя ран на нем видно не было. И, конечно же, оба были безоружны – даже пояса с ножами валялись на сундуке вместе с тулупами.
Четырех светильников разбойникам оказалось мало – один из татей вышел и вскоре вернулся с двумя трехрожковыми подсвечниками, поставил на стол. Теперь душегубов стало пятеро: четверо в мужицких серых кафтанах и один, одетый в праздничный зеленый зипун с горностаевой оторочкой и золотым шнуром на плечах и боках. Однако лица всех пятерых были никак не крестьянские. Больно уж скуластые, остроносые, и бородки куцые. Смерды же, никогда в жизни бород не брившие и не стригшие, в большинстве носили на подбородках натуральные лопаты, зачастую свалявшиеся и замусоренные. А кому не повезло – то бородки жиденькие, но все равно длинные.
– Чего встали? Ищите! – приказал тот, что в зипуне, а сам, прихватив лампу, поставил лавку краем на живот Басарги и сел сверху. Улыбнулся стону пленника: – Мы все знаем, боярин. Знаем, зачем тебя царь в усадьбу посылал, чего ты ему везешь. Негоже нехристям поганым святынями такими владеть. Отдай ее нам.
– Чтоб ты сдох!
– Добром отдай, – презрительно скривился тать. – Все едино найдем. А не найдем, так выпытаем.
Остальные душегубы тем временем вспарывали чересседельные сумки, разбрасывая вещи, открывали и опрокидывали сундуки, ворошили одежду.
– Мне не нужна твоя жизнь, язычник, – пару раз приподнялся и резко сел на лавке разбойник. – Отдай святыню нам, и мы тебя отпустим. Без нее ты безвреден. Либо запытаем до смерти. И тогда ее сила только продлит твои страдания. Умирать будешь долго, бесконечно долго…
За печной трубой послышался шорох. Один из татей стремительно метнулся туда и выволок на свет жалобно скулящего полуголого Тришку, пинком отправил на середину комнаты.
– Нет-нет, миленькие, не надо! – Холоп встал на колени, втянув голову и высоко вскинув руки над головой: – Ничего не знаю! Слуга я никчемный, случайно мимо проходил! Пощадите, миленькие! Христом-богом прошу, родненькие, не надо!
Тать в зипуне оглянулся и презрительно скривился:
– Убейте его…
– Не нужно, родненькие… – умоляюще захныкал Тришка-Платошка, опуская руки и съеживаясь.
– Хоть сдохни достойно, червь! – Душегуб наложил пятерню холопу на бритую макушку, опрокидывая голову назад, занес нож над горлом. В предсмертном ужасе Платон сцапал его за запястье, тысячекратно отработанным движением ударил по лезвию возле кончика, выворачивая из кулака; отпустив запястье, перехватил оружие за рукоять и, опрокидываясь набок, по самую рукоять вогнал в сердце разбойника, тут же выдернул, вскочил, метнулся к дверям.
– Ты куда? – заступил проем один из татей, вытягивая из ножен саблю.
Тришка, падая на колени, сильным ударом пригвоздил его ступню к полу, перехватил руку с полувытащенным клинком, дернул к себе, вставая, и при этом ловко саданул врага макушкой в подбородок. Тот, хрюкнув, откинулся – и сабля осталась в кулаке холопа.