– Началось, – вполголоса буркнула и уже громче: – Не знаю. Все будет после свадьбы.
– Ну что твой страхолюд – вой не из последних, и сами знаем. – Перепелка завела старую песню да голосом таким притворным, что сомнений не осталось: эти болтушки сами не уснут и спать не дадут. Будут по очереди друг за другом выкручивать язык, пока по башке не настучишь. Настучать, конечно, можно, да только вставать лень… – А говорят, в чужедальней стороне у Сивого осталась княжна, которая до смерти его любит, и сын.
– Не может быть! – еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. – Не может быть!
– Глупенькая! – встряла кривозубая Косища. – Дальше носа не видишь! Ты людей послушай!
– Ну-ка, ну-ка! – Гарька лениво изобразила живейший интерес.
– Вон, у Лобашки брат в городе живет, у него есть побратим, и того побратима за шашни с одной купеческой дочкой так отделали, что неделю встать не мог. Представляешь? Всего-навсего купчиха, а чуть на тот свет не отправили!
– И что?
– У твоего как пить дать княжна на стороне осталась. Гляди, как разукрасили, без страха не взглянешь. Не просто нашкодил, за что-то серьезное спросили.
«Не знаю, может, и княжна, может, и сын. Захочет – скажет, не захочет – спрашивать не стану, все равно слова не вытянешь. Само прояснится, дадут боги, не один год впереди».
– Ах, злодей, – буркнула для порядка, чтобы отстали. – Придется троих рожать.
– Троих? – Девки воскликнули в один голос. Диковинный Гарькин подсчет им оказался не по зубам.
– Ага, троих для начала, – положила руки под голову. – Двоих мало, княжича не перевесишь. Трое в самый раз.
– Да, но там княжна, – с тоской протянула Косища.
«Тьфу, дура».
– Ну княжна мне не соперница. Две княжны – еще туда-сюда.
– Это еще почему?
– Больно велика, – издевалась Гарька над недалекими подругами. – Двух княжон перевешу. А как до обниманий дело дойдет – и трех мало будет. Княжну кто-нибудь видел? Знаете, чем их сестра отличается от нас, простолюдинок?
– Не-а, – дружно в голос протянули бабы.
– Если родилась княжной, знай – обниматься мастерица. Потому и любят княжон аж до смерти, и каждый вой о ней грезит.
– А правду говорят, будто ты с парнями в рубку сунулась? Всамделишную, с кровью.
– Правда.
– И как оно там?
– Не бабское это дело.
– Страшно?
– Страшновато. Деваться было некуда, вот и сунулась. Дура, одним словом. Здоровенная, потому и выжила. Хорошо, вои прикрыли, смерть отвели.
– Сивый?
– И он тоже. А я как-то раз одной пустоголовой дурочке за длинный язык на голову надела ведро. Вот смеху-то было!
– Ведро?
– Ага, ведро.
– Врешь! Не может быть!
– Косища, пошарь там в уголке, направо от ложа.
Та завозилась, в темноте зашуршало сено.
– А что искать-то?
– Ведро. Лень вставать, но покажу.
– Лежи, Гаренька, лежи. Верим!
– Говоришь, будто веришь, а в голосе насмешка. Не-эт, встану покажу.
– Верим! Верим! – хором воскликнули соседки и какое-то время даже не дышали, а из угла Косищи слышалось глухое: «В сенцо суй, да поглубже, чтобы не нашла».
Гарьке не спалось. Уже давно сопели-посапывали деревенские, а сон все не шел. Непонятным волнением растрясло нутро, как если бы кто-то невидимый заиграл на жилах, будто на гуслях. Едва увидела Безрода в рабском загоне Греца Несчастного, стоило только заглянуть в холодные глаза – правда звонкой ледышкой упала на самое дно души, зябко стало и тревожно. Не хватай, баба, горшок из печи голыми руками, не гоняйся, дворняга, за медведем, не ходи, дура, в лютый мороз без шубы. Верна, должно быть, не замечала, но всякий раз придирчиво сравнивала себя и ее, и всякий раз выходило, что та красивее. А тут нате вам! Как обухом по голове. И правду сказать, разве не баба?
А когда все же уснула, привиделось что-то несусветное: кругом туман, серый беспросветный мир враз потерял краски, и будто тянется из чужедальних краев красная веревка, трепещет, как живая. Красная удавка подползает, ровно змея, обхватывает шею, и… Гарька проснулась. Рассвет. Щупала горло и отирала испарину. Приснится же такое.
Восвояси ехала счастливая, как девчонка. Уголек шел в поводу, привязанный к телеге. Так и не прыгнула в седло на обратном пути. Тряслась в повозке вместе с остальными бабами, перебирала обновки и про себя считала – а не маловато взяла? Хватит ли?
– Белого полотна десять локтей, красной тесьмы пять локтей, синей тесьмы пять локтей, коричневой – четыре локтя. Вроде ничего не забыла.
От городка до Понизинки – день ходу. За полдень сошли с дороги и встали отдохнуть. Косища и Перепелка ускакали в лесок по бабьим делам, Лобашка осталась кашеварить, мужчины сообразили костер. Сажень все на лес поглядывал и хмурился.
– Не нравится мне та сторона. – Высоченный и худющий Перепелкин муж кивнул направо. Там вдалеке стайкой вился пернатый народ, будто насмерть кем-то перепуганный. Птичий клекот не долетал – далековато, но тем нелепее смотрелась немая воронья круговерть. – По-хорошему сняться бы сейчас да уходить, пока целы. И ну ее, эту кашу!
– А наши дурехи как раз туда наладились. – Острога досадливо заломал шапку. – Нет бы подождать! Все им немедленно приспичило! Теперь ищи-свищи, пока сами не придут. Косища – та еще и ягод захочет!
Гарька смотрела в лес и хмурилась. Будто вчера это было – дорога уходит на восток, а темные вои крадутся следом.
– Я сейчас, – подобралась и скакнула в лес. – Приведу!
– Не нравится мне это. – Сажень поморщился и прикрикнул на Лобашку: – Да погоди ты с кашей! Успеешь! Не пришлось бы ноги уносить!
Здешний лес вовсе не походил на то густое чернолесье, в котором год назад разыгралось кровавое смертоубийство. Вспомнила, и передернуло. Светлый, солнечный лес, идти приятно и легко, ноги не путаются в корнях, повалки не заросли буреломом, сырости и мха немного, в просветы между кронами вольно льется солнце.
– Косища-а-а! Перепелка-а-а! – крикнула во весь голос.
Отмолчались. Наверное, не услышали. Под теми кустами бабе удобно присесть. Удобно, конечно, только никого тут не было. Вот ведь кошки любопытные! Всюду нужно сунуть нос. Объяснил бы кто-нибудь, отчего так получается – если повиснет над головой какая-нибудь дрянь и соберешься отойти, кто-то обязательно подойдет, ткнет палкой, и все, что судьбой уготовано дураку, достанется и тебе тоже. Как пить дать понесло дурех именно туда, где неспокойно кружит воронье.
Уже слышен беспокойный птичий клекот, над кронами деревьев, чуть дальше, шагах в ста, вьется черное облако, словно по лесу несется ураган и выбрасывает птичий народ высоко в воздух. И ладно бы только птичий… Со всех ног разбегаются четвероногие. Мимо прошмыгнули зайцы, пронеслись косули, даже волки утрусили стороной и лишь покосились, будто сытые дворовые собаки.