Меня Безрод лечь не уговаривал. Все равно не уснула бы. Отоспалась на ночь вперед. Сидели вдвоем у костра и молчали. Сивый ни слова мне не сказал. Тогда первой заговорила я.
– А твой храп, который давеча из-под того деревца слышался? – показала рукой.
Безрод лениво повернулся ко мне, ухмыльнулся.
– В десяти шагах от того деревца прятались двое темных, – мое нутро съежилось от запоздалого ужаса: те двое, что поймали меня у дерева. – Хотел, чтобы думали, будто сплю.
– А когда я в лес улизнула?
– Они следом. Мне осталось только не потерять вас из виду.
Стало быть, злополучной ночью я кралась в голове, следом за мною, неслышные, как тень, стлались темные, и замыкал мой муженек, что летел по нашему следу, ровно ветерок бестелесный. Знала бы, что спину мне подпирает Сивый, холодный и безжалостный, ровно лезвие меча, так бы обреченно глядела на Грязь? Я знавала бойцов, которые бросались в глаза статью, где бы ни появились, были на слово охочи, да на язык остры. С таких ухарей девки глаз не сводили. Такие сверкали в битве, ровно молнии Ратника, блестящие и смертоносные. Мой Грюй был таким. А Сивый… Тускл, будто лед против чистого зерцала. Вот глянет солнце на обоих, зерцало весело засверкает в ответ, а лед матово улыбнется. Вокруг моего Грюя на бранном поле сеча бурлила, как водоворот на перекате, мечи пели звонче, вражья кровь рекой лилась. А Сивый… Так не сразу признаешь за боевое оружие неказистый, невзрачный меч, весь в коросте и пыли, который лезвием не блестит, рукоятью не блещет. Сверкающий меч – это мой Грюй, неказистый клинок, весь в коросте – Безрод. Трешь глаза – и никак не поверишь, будто там, под коростой и коркой времени, сокрыт безупречный, разящий клинок. Уже который день вместе идем, и все это время я понемногу очищаю меч от птичьего помета и пыли. Понемногу проступает острое лезвие, сизое, тусклое, холодное.
На заре тронулись в путь. Утром над станом пролетел белый журавль, описал круг, махнул крыльями и улетел на восток. Стало быть, и нам стопы класть на восток. Ночь прошла спокойно. На несколько дней пути окрест в лесу больше никого не было. Ну, и слава богам! А едва заблистало солнце в просветах ветвей, Безрод запел песню. Мы удивились, даже рты пораскрывали. Какой голосище! Какие переливы! Густой и зычный, пробирает до самого нутра. Бывает, и неказистое лезвие блещет в лучах солнца, чисто зерцало. Сивый пел да искоса на меня поглядывал, и если бы мог усмехаться, непременно усмехался.
Мы долго шли, – когда на лошадях, когда пешком, ведя коней в поводу. И кругом был только лес, шумливый и тихий, сонный и буйный, едва расшевелит листву шалый ветер. Ни единой деревеньки не встретилось нам на пути. Безрод, правда, насколько раз примолкал, щурил глаза и подозрительно вглядывался в молчаливую чащу. Видел там что-то, да нам не говорил. Я знала, в лесах тоже люди живут, сама не в степи выросла, только не чета мы лесным. Так спрячутся, – в шаге пройдешь – не заметишь. Один Сивый и косился на деревья, тревожно морща лоб. Синие глаза становились острее иглы и холоднее северных ветров. А когда невидимая опасность обходила стороной, Безрода отпускало, снова ухмылялся, даже песни изредка пел. А однажды Сивый так напрягся, как будто за деревьями притаилась целая дружина, нас, бедолаг, поджидала. Я даже меч из ножен потащила. Но уже в который раз постылый муж сделал совсем не то, чего ожидала – песню запел. Безродов голосище зазвенел на весь лес, – чисто бронзовый колоколец. Сивый пел о храбрецах, что идут сквозь дремучую чащобу, Лесного Хозяина чтут, птицу и зверье не разоряют, потому и позволяет Лесовик идти по своим владениям. Странно было слушать светлую песню, запетую голосом, звенящим от напруги. Безрод пел, – и удерживал мою руку на мече, дабы не сделала глупости. Сама не заметила. И, лишь когда отъехали от опасного места, я опомнилась и дернула рукой. Чтобы лапищу свою убрал. Беспояс без лишних слов убрал и даже не глянул в мою сторону. Не удержи меня Безрод, клянусь всеми богами, ринулась бы в чащу, – и нашла ту опасность, что в лесу таилась. Муженек промолчал, но мой дурацкий порыв, уверена, от его острого глаза не ускользнул.
Потеряла счет дням. С той злополучной дороги давно сошли, несколько дней ехали по лесу. Теперь не скажу на который день по счету перед нами расстелилась наезженная дорога, которая бежала с полуночи на полдень, а может, и наоборот. Сказать, что стало легче идти – ничего не сказать. Теперь вчетверо больше проходили за день, не больно-то наездишь верхом на лошади по буреломам с целым табуном в поводу. И однажды Безрод съехал с дороги направо, а мы следом.
– Деревня прямо, – махнул Сивый рукой. – Дух переведем.
Постоялого двора в деревне не было. Мала слишком. Но едва блеснуло на солнышке серебро, каждая изба захотела стать для нас постоялым двором. Безрод недолго выбирал. Кивнул вдовой бабе с тремя ребятишками и первым въехал в перекошенные воротца. Старшие мальчишки тут же увели лошадей в хлевок. Конюшни, как таковой, не было, – так вместе с коровами наши кони в хлеву и встали. Я подозрительно косилась. Больно неказист хлевок. Кособок, хлипок, не сложился бы в одночасье. Погребет хозяйских коровенок вместе с нашим табуном. Шутка ли, четырнадцать лошадей забрали после темных.
– Не ровен миг, рухнет кровля, – пихнула Безрода и кивнула на постройку.
– Вот уедем, и поправит баба хлев.
Трудно возразить. Серебро, случается, и чудеса творит. Однажды встанет ровненький и свежетесаный хлевок на месте зияющей провалами развалюхи. Чем не чудо?
Баба жила на краю деревни, у самого озера. Удачнее места для баньки не найти. Она и стояла на самом берегу, – кленовая тесаная дорожка над тонкими свайками убежала в озеро на пяток шагов. Первыми отведали хозяйской бани мы с Гарькой. Никогда раньше не видела нашу молодицу обнаженной. Ну, здорова бабища! Белотела и круглобока, как будто из валунов слеплена, что катаются под кожей, разве только не гремят. Эту живой, точно, не возьмешь! Может быть, уже пробовал кто-то: на Гарькиных боках я углядела два старых шрама и два совсем свежих – на спине и груди.
– Чего косишься, ровно медведь на мед? Жалеешь, что не родилась мужчиной?
Вот еще! Мне и в бабьей шкурке сладенько.
– Беспокойно мне.
– Чего ж?
– В озерцо плюхнешься, мне воды не достанется. Всю выгонишь из берегов.
Гарька зашлась от смеха, – думала, смешинкой подавится. И так меня веником оходила, я чуть не воспламенилась. Еле вытерпела. Никогда не устану благодарить богов за баню. Лучший подарок людям. Но и Гарьке от меня досталось! Даже сквозь облака пара было видно, что из белой Гарька стала малиновой. И как нас обеих узкий мосток донес до воды? Ума не приложу.
Все на свете забыла, когда тело, утомленное долгой дорогой, рваное железом, затопило блаженной истомой. Раз за разом возвращались в баню, пока сил оставалось. И тут гляжу, а Гарька сушит волосы, выходить собирается. Спрашиваю:
– Неужели спеклась? Думала, поздоровее ты сердцем.
– Мы не одни на этом свете. Кому-то банька еще нужней.