– Не простишь?
– Нет. – Крепким Безродовым «нет» только сваи заколачивать.
– А не тяжко тебе, сынок? Душу не давит? Жить когда станешь?
Безрод уже уходил.
Сидя все там же, на заднем дворе, Сивый как-то углядел клин перелетных птиц, что летел с полудня. Медленно встал на ноги и, стоя, проводил косяк, утянувшийся на острова. Первые. Скоро весна. Глядел птицам вслед, пока их не скрыла туманная дымка.
– И так же ты вскорости. – Безрод оглянулся на грустный Стюженев голос. – Ровно птица перелетная снимешься в края обетованные. Птица, она ведь где теплее ищет, а человек – где лучше.
Ворожец тоже провожал взглядом клин. Глаза прищурил, ладонь к бровям пристроил, чтобы гляделось дальше.
– Тяжко, старик, ровно оставляю кого-то.
– Может и оставляешь. Жизнь в сегодняшнем дне не задерживается, дальше идет. Прошла эта битва, будут еще. Парни часто будут вспоминать, как им за тобой ходилось. Вспомнят, как стояли на Озорнице один-втрое и перебили силу силой. Им есть, что вспомнить. Тем, что остались…
– Может и загляну когда. – Безрод все глядел на море, в сторону, куда унесся перелетный клин. Там день ото дня стихали злые зимние ветры. – Свидимся еще.
– Говори, говори… – Стюжень грустно, понимающе улыбался. – А ждать все равно буду. Хоть и не дотягиваешь до моего Залевца, а как будто внук ты мне.
Хотел про Залевца спросить, да язык не повернулся. Поглядел на старика и отвел глаза. Сам не говорит – и не нужно душу бередить.
– Оттниры ладьи к походу готовят?
Сивый кивнул.
– И когда же снимешься?
– Еще одна забота на душе осталась. Последняя. А там и снимусь.
– Какая забота?
– Долг.
– Вроде все отдал.
Сивый помотал головой. Не все.
– Кому же?
Безрод помолчал, пожевал губу.
– Оттниру. Пленному.
– Помилуй.
– Убивать не стану. Я ведь жив. Просто долг отдам.
– На тебе воду возить, да пахать.
Сивый усмехнулся.
– Ничего, выдержит. Лишнего не дам, только долг верну.
– Весь в отца, – прошептал старик.
– Слишком тихо говоришь. Не слышно.
– И не надо.
Разговоры в сарае оттниров смолкли, когда Сивый закрыл собою заряничный свет в проеме двери.
– Сёнге, – позвал Безрод.
Полуночник, глядя исподлобья, неспешно подошел.
– Собирайся с духом, оттнир.
– Лучше убей. Я не боюсь смерти. – Гойг презрительно откинул голову.
– Хорошо. – Безрод равнодушно кивнул. – Дважды тебя бил. Быть и третьему.
И повернулся выйти.
– Стой! – скривив губы, бросил вслед оттнир. – Мне по силам то, что вынес ты. Третьему разу не бывать!
Сивый остановился на пороге и повернулся.
– Жалеешь, что не убил?
– Да! – ненавидяще выдохнул Сёнге.
Еще мгновение они кололи друг друга острыми взглядами, и Безрод, усмехнувшись, вышел. Сёнге угрюмый вернулся на сенное ложе.
– Давно знакомы? – Сосед, средних лет урсбюнн задумчиво жевал соломинку.
– Пять зим. – Сёнге откинулся на солому и вперил взгляд в потолочный тес. – Пять зим тому назад этот сивый был в моих руках.
– И что?
– Задолжал я ему, – скривился гойг. – Нынче долг взыщет.
– И много должен?
– Жизнь едва не отобрал. С ноготок оставил. Но он выжил. – Должник обреченно усмехнулся. – Выживу ли я?
– Крепись. Тнир с тобою.
Сёнге мрачно кивнул. Урсбюнн пожевал соломинку, выплюнул.
– Я тебя в трусости не уличал. И спина к спине с тобою встал бы. Хоть и против сотни.
– Честные слова.
– Что станешь делать?
– Спать! – Сёнге ощерился. – Да, спать!
Отвернулся и зарылся в сено. Что должно быть, пусть будет.
Сивый, бездумно глядя в пол, правил на бычине нож. Надоело, все надоело! Сам от себя устал! Устал от злой памяти, которая не хочет уходить. Отпустил бы этого рыжего дурня Сёнге на все четыре стороны, плюнул бы и отпустил, но теперь нельзя. Начал долги раздавать – раздавай всем. Чем Коряга и остальные хуже? Дурень Коряга, столько народу подставил! Если бы не млеч, никто не пострадал. Наверное, потому и выжил пять лет назад, что питал надежду на эту встречу. Надежда жизнь сохранила, дала силу выжить.
– В долг не прошу, но долги возвращаю, – шептал Безрод в работной клети Вишени. Уже мимо ножа глядел застывшими глазами, в никуда.
Правил нож до тех пор, пока Вишеня за руку не оторвала. Сама измоталась до предела, но последние силы отдала, затопила в любви да ласке, и мгновения не оставила на мрачные думы. Сивый был гончаровне до того бессловесно благодарен, что заполыхала баба на ложе, мало голой грудью в снег не бросилась. Заснула со счастливой улыбкой.
Сёнге не видел снов, будто в бездну провалился. Черно кругом, ни звуков, ни запахов. Даже сеном не пахнет, собаки не лают, доски не скрипят. Глаза открыл – а уже солнце встает. Наверное, Тнир глядит с небес, раздумывает, брать ли Сёнге по смерти в свою дружину? Гойг расправил плечи, откинул голову. Говорили, будто ходит по земле воевода Тнира, Ёддёр, оглядывает храбрецов, отбирает в дружину. Как увидишь его, значит пришел твой черед. Руби сильнее, кричи громче. Знающие люди говорили, будто глаза его пронзительно сини, как небо летом, волос бел, что облака, усы, точно ржаной колос, а борода рыжая. Если покажет на тебя пальцем и улыбнется – будешь пировать в Тнировом воинстве, мимо пройдет – жив останешься, головой покачает – не бывать тебе в дружине Тнира. Все искал тогда в сече Ёддёра, кричал, бил, ревел. Не увидел. Стало быть, нынче ночью появится.
Сёнге ушел в угол, сидел в полутьме, не говоря ни слова. Ему не мешали. Человек с белым светом прощается. Лишь однажды подсел тот урсбюнн, Ветреск, толкнул в плечо.
– Выдь на солнце. Увидишь ли еще?
Сёнге угрюмо кивнул. Все правильно говорит Ветреск, только перед смертью не надышишься! Лишь помирать жальче станет. И все-таки вышел за порог, вдохнул морозный воздух полной грудью. Наверное, никогда еще зимний воздух не был так вкусен. Сел в сугроб у порога и улыбнулся солнцу, горстями черпал снег и умывался. Нынче ночью подойдет Ёддёр, улыбнется, поманит рукой и уведет от земных болей в дружину Тнира. А снег земной тоже вкусен! Кто сказал, что у снега нет ни вкуса, ни запаха?
На заходе солнца Безрод вошел в сарай к оттнирам.
– Готов ли ты, Сёнге?
– Да.