– Отдам за три четверти, – хитро прищурившись, соблазнял Безрод. Дубиня только косился. Сивому бы купечеством заняться. Злобогу доброту продаст. Ровно в голове порылся, вызнал самое заветное желание. То-то щерится лукаво. Купец еще колебался, а Безрод уже протягивал десницу, – ударить с Дубиней по рукам. И ударили. Вместе с ладьей продал Дубине все добро, что нашлось в трюме. Та самая ладья, которая весь шторм плавала в окрестностях Злобожьей скалы. Дубиня самолично лазил в трюм. Перечли все до последней вещи. – Первый парень стал, – посмеивался Дубиня, вечером передавая Безроду увесистый мешок с золотом. – Любая девка за тебя пойдет!
– Пойдет, – ухмылялся Безрод. – Отвернется – и прочь пойдет.
Никогда еще столько золота в руках не держал, растерялся, будто мальчишка голопузый. Поди, на лице все написано. Конечно, написано, Дубиня аж прослезился. Ювбеге, граппр видсдьяуров, продали еще раньше. Золото за него разделили с дружиной поровну, но за корабль тьертов дружина заставила Безрода взять две трети вырученных денег. А еще золото за товар, что продал купцам из Сторожища…
А приказчик Мил действительно все пересчитал, на учет поставил, – и даже всю пыль с товара сдул. И замок на дверь повесил, да не замок – замочище. Кузнецы особо для Дубини постарались. Прибежал давеча взъерошенный приказный человек, сразу видать, из купеческих, и показал пальцем на самую большую замочную заготовку.
– Беру! Немедля!
Кузнецы только в затылке почесали. Что за спешка такая? Если что-то украли, чего теперь волосы рвать? А если добро еще цело, зачем заранее волосы рвать? Тяжело понять торговых людей, – суетные они.
Дубиня собирал воев на сторожевую ладью. Сам носился по всему городу. Кого-то знал лично, на кого-то просил Безрода взглянуть. Пожил старый, за долгую жизнь в глаза людям нагляделся по самое «надоело», но таких глаз, как у Сивого, не видывал. Ровно в душу глядят, в самое дно.
– Этому только разок посмотреть, – бормотал купец, косясь на Безрода. – Махом выведет чистую воду.
Двоих, с бегающими глазками, Безрод отмел сразу.
– Да и мне они что-то не глянулись. – Купец почесал седой загривок. – Глазками так и зыркают по сторонам. Больно хитры.
За двоих поручился Моряй. Купец быстро сошелся с людьми Безрода, многих из которых знал.
– Этих знаю, как облупленных. Добрые вои. Море любят. Не прогадаешь.
– Так и быть!
Троих знал Рядяша. Обнялись, точно старые друзья. Люди соловейского воеводы Добродела. Уцелели после нашествия оттниров, и вот куда судьбина забросила. Она же, злодейка, и домой ведет. Один поперек себя шире, под стать Рядяше, второй здоров и румян, будто только что вылез из-под кузнечного молота, третий сам похож на молот – телом сух, да головой тяжел. – Знаешь, чем врага бьет? – ломаясь в поясе от смеха, Рядяша показал пальцем на третьего. Безрод мотнул головой, откуда же знать!
– Головой! Убивает насмерть! С одного удара!
Головастый смешно приглаживал волосы на лбу и смущенно улыбался. Что есть, то есть. Даже если меч в руках, убить врага головой – милое дело.
– Бью ровно молотом, – буркнул вой. – Так и хожу с той поры Молотом. Привык уже. Вои долго отходили, отирали слезы, держались за животы. И совсем уж неожиданно встретил Безрод на пристани Торжища Великого… Болтуна, того самого пятьдесят четвертого человека с Чернолесской заставы. Без слов крепко обнялись, говорить просто не смогли, в горле пережало. Тогда Болтун прикинулся своим, в доспехе оттниров доплыл до ближайшей стоянки, там сошел на берег – и растворился в вечернем тумане. Теперь без лишних уговоров согласился влиться в дружину, уходящую в родную сторону.
С миру по нитке и набрал гребцов Дубиня. Выкатил для обеих дружин бочку вина и первым осушил чару.
– Вот мы и нашли друг друга, дети мои, – поучал купец. – Теперь я вам заместо отца, а отца надобно чтить. Чару подносить раньше всех, кусок подкладывать сочнее, а девку послаще. А буде пожар случится – выносить из огня первым…
Дубиня сам показывал город Безроду. Прохожие, кто еще помнил прошлогодние слухи, оглядывались на человека со шрамами по всему лицу. Очень похоже на ту байку, что загуляла в городе по зиме. Дескать, воитель со шрамами на лице, извел всех полуночных поединщиков и срубил самого ангенна оттниров.
Безрод лишь ухмылялся. К своему лицу привык, теперь пусть местные привыкают.
– Самый большой рабский торг там. – Дубиня показал рукой на приморский конец. – Там просто рабы, там вои для выкупа, там пленные для мены, там все…
Сивый кивал и запоминал. Пригодится.
День отхода выдался ненастным. Вои не плакали, – так небо прослезилось. Заныл хмурый, холодный дождик, заненастилось море, посерело, разлохматилось пеной. Люди Безрода в утренней заре по одному взошли на Улльгу. С ними Сивый простился еще вечером, дабы утром не травить душу ни себе, ни им. Горчил мед в вечерней заре, горчила снедь, не играли шумных песен, не хватали девок за крутые бока. Злые да мрачные, глотали мед и кусали усы. Сами себе показались одноногим калекой, у которого из рук выбили клюку. Парни чувствовали себя так, как если бы посреди битвы с плеч сорвали кольчугу и отобрали меч. Иному зябко глядеть Сивому в глаза, а им ничего, попривыкли. Зато холодные глаза вымораживают страхи, сомнения и рассудочную опаску. И вот все кончилось. Через миг-другой отдадут причальный конец. Вои мрачно оглядывали берег, но на глаза попадался лишь Тычок. Знали – Безрод стоит где-то в укромном месте и оттуда провожает взглядом. На открытое не выйдет. Ни к чему. Над людьми встал Щелк. Его оставил вместо себя Безрод, а вои приняли нового воеводу без возражений. Под Щелковым ножом пал черный баран, и Морской Хозяин благосклонно принял жертвенную кровь. Грянули веслами о воду. Прощаясь, Тычок отчаянно махал, но помахать в ответ молодцы не могли, руки были заняты веслами. Помахал Гюст с Улльги, помахал Моряй, правивший второй ладьей, помахал Дубиня, хлопнули приспущенные паруса, и торговый поезд повернул нос в родную сторону.
Сам себя считал одиночкой, не связанным братскими и ратными узами, а все выходит по-другому. Тяжело оказаться просто человеком, снова осиротевшим. Безрод стоял позади торговых складов, глядел из-за угла на уходящие ладьи и крепко сжимал зубы. Горько усмехнулся и запел: – Я, дружину славную по свету водя,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Видел, как рождается за морем заря,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
Стану в битве страшной сам себе судья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
И умчит нас, павших, быстрая ладья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя…
Вся пристань, опустив руки, заозиралась. Густой голосище, от которого мурашки разбежались по спине, играл откуда-то из складов. Песня уносилась в море, и оттуда, с только что ушедших ладей, на берег прилетел такой рев, что береговая стража схватилась за мечи. Неужели ладейный дозор проморгал захватчиков? Взбудораженный люд потянулся на голос – и за углом складов купца Поряски нашел невзрачного человека в овчинной верховке, который наливал воздух вокруг себя силой летнего грома. Сухой, седой, страшное лицо обратил к богам, – налетает ветер, срывает с уст еще теплые слова и уносит в море… Вечеряли вдвоем. Трапезная как-то вдруг опустела, стала тиха и неуютна. Тычок превратился в тень, ходил по избе тишок да молчок, как воробей, клевал что-то в углу стола и постоянно хлюпал носом. Девки, ровно мышки, шуршали туда-сюда, косясь на гостей. Безрод, не хмелея пил, не пия хмелел, мрачнел, хмурился и глядел прямо перед собой.