Голова испустила ужасный вздох, вперилась в меня мертвым взором и взмолилась:
— Помоги мне.
— Помочь? — спросила я. — Как тебе помочь?
Но веревка выскользнула из пальцев, ведро с грохотом упало в колодец. Я заглянула. Бледное лицо мерцало из-под воды, глаза снова закрылись, слова «помоги мне» отдавались эхом, точно круги на воде, а потом угасли.
Что значит сон про Малькольма Любета? И почему только голова? Потому что он в школе был главным старостой? (А сны настолько примитивны?) Потому что накануне я читала «Изабеллу, или Горшок с базиликом»? [21] В «Ардене» даже герань не приживается, не говоря уж о голове. Вообразите, как о ней надо заботиться: тепло, свет, беседа, причесывать, приглаживать, — идеальное хобби для Дебби. Базилику в пагубной обстановке «Ардена» придется совсем туго.
Да, понятно, я бурлящий котел подростковых гормонов, Малькольм Любет — венец моей страсти, но декапитация?
— У Фрейда просто праздник случился бы, — анализирует Юнис, — головы, колодцы — подавленные сексуальные желания и зависть к пенису…
Не верится, что можно завидовать пенису. Не то чтобы я много их повидала; собственно говоря, если не считать статуй и прискорбного мелькания подвесок мистера Риса, я знакома только с анатомией Чарльза, да и ее давно уже не наблюдала во плоти.
— Я в переносном смысле, — поясняет Юнис. (А все остальные что, в прямом?)
Кармен, единственная из нас, кто более или менее изучал вопрос, докладывает, что точнее всего будет сравнение с ощипанной индюшкой и ее потрохами, но отношение Кармен к сексу полнится такой скукой, что в сравнении с ним даже наблюдение за поездами покажется натурально рискованным.
— Ну, тоже способ время потратить, — равнодушно говорит она. (Что купишь, потратив время? «Меньше времени», — грустит миссис Бакстер.)
— Коконо? — спрашивает Дебби (она всегда так здоровается), когда я наконец выползаю на кухню в надежде на тарелку сахарных хлопьев. Дебби, точно задумчивая мясничиха, созерцает мясо на кухонном столе — сомкнутые ряды свиных отбивных, анемичные сосиски, крупные стейки, отпиленные от конечностей больших теплокровных млекопитающих, — целый стол мертвой плоти цвета душистого горошка. — У нас сегодня барбекю, — сообщает она.
— Барбекю?
Вот так нас и навещают катастрофы. Как правило, домашние забавы Дебби обречены на провал, нередко — на ритуальные унижения и светскую неловкость. «Коктейльчики», «закусоны» и «общие котлы», завершившиеся крахом, мы наблюдали во множестве. Однако Дебби презирает опасность и в восторге предвкушает, как вновь введет моду на стряпню под солнышком на древесных улицах, где по меньшей мере тысячу лет никто не обугливал мяса на открытом огне.
— Для соседей, — говорит Дебби, неисправимый оптимист, разглядывая поднос бледных бескровных сосисок. — Суну их в булки, залью кетчупом, — прибавляет она. — Ты как думаешь?
Да пускай хоть обратно в хрюшек их превратит, мне-то что, но я бормочу нечто ободрительное, потому что глаза у нее чуток бешеные, будто ключик в спине перетянул пружину, и Дебби слишком быстро бегает.
Она вытирает стейки тряпочкой нежно, словно отрубленные окровавленные щечки младенцев, и говорит:
— По-моему, хорошо получится. Все-таки кое-что. — (Так много о чем можно сказать.)
Она снова поворачивается к сосискам, глядит на них неподвижно, переводит взгляд на меня и подозрительно спрашивает:
— Ты видела, как они шевелятся?
— Кто?
— Сосиски.
— Шевелятся?
— Да. — Она уже сомневается. — По-моему, они шевелятся.
— Шевелятся?
— Не важно, — поспешно говорит она.
Неудивительно, что Гордон за нее тревожится. Сам не раз мне говорил: «Я немножко беспокоюсь за Дебс, она какая-то слегка… ну, понимаешь?»
По-моему, он хочет сказать — помешанная.
От развития беседы о подвижных сосисках меня спасает вопль из коридора — Винни требует внимания.
Винни направляется к подиатру. Из дому она выходит редко, так что каждый выход — событие определенной важности. Она подолгу предвкушает этот проблеск внешнего мира, а вернувшись, еще дольше сетует на оного мира состояние.
— Я стала собственной тенью, — провозглашает она, всматриваясь в туманную патину и крапинки ржавчины на зеркале в прихожей, которое Дебби давно отчаялась оттереть.
Винни всегда была тенью, а теперь, значит, она тень тени. Кости ее превратились в сплошную гладкую и желтую слоновую кость, кожа — в шагрень. Шагрень изукрашена венами имперского пурпура. На тыле ладоней лишайные заросли бородавок. Дыхание полнится стонами, как волынка.
Из древнего мавзолея, заменяющего ей дамскую сумку, она извлекает пудреницу, яростно натирает щеки какой-то мукой, пристально разглядывает результаты трудов и отмечает:
— Ноги опухают, не могу, — как будто опухает, наоборот, лицо.
Она принарядилась для окружающей среды — коричневое габардиновое пальто и серая фетровая шляпа странной формы, словно выдохшееся тесто, которое долго взбивали. На макушке у шляпы торчит нелепое фазанье перо — лихость его как-то не вяжется с обликом женщины, обретающейся ниже. Винни втыкает в шляпу жемчужную булавку, хотя с моих позиций — я наблюдаю из-под вешалки — кажется, что булавка вошла прямо в череп.
— Кончай рожи корчить, — советует Винни, заметив меня в зеркале. — Испугаешься — так и останешься на всю жизнь.
Я свешиваю голову набок и выдаю гримасу, которая и Чарльзу сделала бы честь.
— Ты похожа на горбуна из Нотр-Дама, — говорит Винни, — только каланча. — И оседает на жесткий стульчик у телефона. — Ноги опухают, не могу, — с чувством прибавляет она.
— Ты уже говорила.
— И снова скажу. — Винни со скрипом наклоняется и гладит ботинок — утешает. Новые черные ботинки на шнуровке — ведьмовские, их с шиком преподнес ей мистер Рис «в знак своего почтения». — Надо бы что поудобнее надеть, — говорит она. — Принеси коричневые башмаки, они у меня под кроватью. Ну, чего стоишь?
Осторожно, здесь водятся драконы. В комнате у Винни живут разные запахи — школьной столовой, мелких музеев, старых хладных склепов. И не догадаешься, что снаружи тепло и вообще июнь. У Винни свой микроклимат. Все покрыто тончайшей пленкой никотина. Я с хрустом топчу крошки от печенья и сигаретный пепел на протертом ковре. Старая латунная кровать, где когда-то почивала моя бабушка (Шарлотта Ферфакс, со временем переименованная во Вдову), завешена одеждой Винни — расползающимся бельем и толстыми штопаными чулками, а также почти всеми ее платьями и юбками, хотя в комнате имеется бездонный шкаф, куда поместится целая страна.