Рассчитавшись с товарищами и преподав им свои советы, д’Артаньян думал только о том, как бы скорее добраться до Парижа. Атос тоже торопился домой, чтобы отдохнуть. Каким бы спокойным ни остался человек после всех перипетий дороги, любой путешественник рад увидеть в конце дня, даже если день был прекрасен, что приближается ночь, неся с собою немножко отдыха. Друзья ехали из Булони в Париж рядом, но, погруженные каждый в свои мысли, беседовали о таких незначительных предметах, что мы не считаем нужным рассказывать о них читателю. Размышляя каждый о своих делах и рисуя каждый по-своему картины будущего, они погоняли коней, стараясь таким способом уменьшить расстояние до Парижа.
Атос и д’Артаньян подъехали к парижской заставе вечером, на четвертый день после отъезда из Булони.
– Куда вы поедете, любезный друг? – спросил Атос. – Я направляюсь к себе домой.
– А я к своему компаньону Планше.
– Мы увидимся?
– Да, если вы будете в Париже: ведь я остаюсь здесь.
– Нет, повидавшись с Раулем, которого я жду у себя дома, я тотчас отправляюсь в замок Ла-Фер.
– Ну так прощайте, дорогой друг.
– Нет, скажем лучше: «До свидания». Почему бы не поселиться вам в Блуа, вместе со мной? Вы теперь свободны, богаты. Хотите, я куплю вам славное именьице около Шеверни или Брасье? С одной стороны у вас будут чудесные леса, которые соединяются с Шамборскими, а с другой – изумительные болота. Вы любите охоту, и, кроме того, вы поэт, любезный друг. Вы найдете там фазанов, дергачей и диких уток; я уж не говорю о закате солнца и о прогулках в лодке, которые пленили бы Немврода или самого Аполлона. До покупки имения вы поживете в замке Ла-Фер, и мы будем гонять сорок в виноградниках, как делал некогда король Людовик Тринадцатый. Это – хорошее занятие для таких стариков, как мы.
Д’Артаньян взял Атоса за руки.
– Милый граф, – сказал он, – я не говорю вам ни да, ни нет. Позвольте мне остаться в Париже, пока я устрою свои дела и освоюсь с мыслью, одновременно гнетущей и восхищающей меня. Видите ли, я разбогател и, пока не привыкну к богатству, буду самым несносным существом: ведь я знаю себя. О, я еще не совсем поглупел и не хочу показаться дураком такому другу, как вы, Атос. Платье прекрасно, оно все раззолочено, но слишком ново и жмет под мышками.
Атос улыбнулся.
– Хорошо, – согласился он. – Но, кстати, по поводу этого платья, хотите я дам вам совет?
– Очень рад.
– Вы не рассердитесь?
– Помилуйте.
– Когда богатство приходит к человеку поздно и неожиданно, он должен, чтоб не испортиться, либо стать скупым, то есть тратить немного больше того, сколько тратил прежде, либо стать мотом, то есть наделать достаточно долгов, чтобы превратиться снова в бедняка.
– Ваши слова очень похожи на софизм, любезнейший философ.
– Не думаю. Хотите стать скупым?
– Нет, нет… Я уже был скуп, когда не был богат. Надо испробовать другое.
– Так сделайтесь мотом.
– И этого не хочу, черт возьми. Долги пугают меня. Кредиторы напоминают мне чертей, которые поджаривают несчастных грешников на сковородках, а так как терпение не главная моя добродетель, то мне всегда хочется поколотить этих чертей.
– Вы самый умный из известных мне людей, и вам советы вовсе не нужны. Глупы те, которые воображают, что могут вас научить чему-нибудь. Но мы, кажется, уже на улице Сент-Оноре?
– Да.
– Посмотрите, вон там, налево, в этом маленьком белом доме, моя квартира. Заметьте, в нем только два этажа. Первый занимаю я; второй снимает офицер, который по делам службы бывает в отсутствии месяцев восемь или девять в году. Таким образом, я здесь живу как бы в своем доме, с той разницей, что не трачусь на его содержание.
– Ах, как вы умеете устраиваться, Атос. Какая щедрость и какой порядок! Вот что хотел бы я в себе соединить. Но что поделаешь. Это дается от рождения, опыт здесь ни при чем.
– Льстец!.. Прощайте, милый друг, прощайте! Кстати, поклонитесь от меня почтеннейшему Планше. Он по-прежнему умен?
– И умен, и честен. Прощайте, Атос!
Они расстались. Разговаривая, д’Артаньян не спускал глаз с лошади, которая везла в корзинах, под сеном, мешки с золотом. На колокольне Сен-Мери пробило девять часов вечера; служащие Планше запирали лавку. Под навесом на углу Ломбардской улицы д’Артаньян остановил проводника, который вел лошадь. Подозвав одного из служащих Планше, он приказал ему стеречь не только лошадей, но и проводника. Потом он вошел к Планше, который только что отужинал и с некоторым беспокойством поглядывал на календарь: он имел привычку по вечерам зачеркивать истекший день.
В ту минуту, как Планше, по обыкновению, со вздохом вычеркивал отлетевший день, на пороге показался д’Артаньян, звеня шпорами.
– Боже мой! – вскричал Планше.
Почтенный лавочник не мог ничего больше выговорить при виде своего компаньона. Д’Артаньян стоял согнувшись, с унылым видом. Гасконец хотел подшутить над Планше.
«Господи боже мой! – подумал лавочник, взглянув на гостя. – Как он печален!»
Мушкетер сел.
– Любезный господин д’Артаньян, – сказал Планше в страшном волнении. – Вот и вы! Здоровы ли вы?
– Да, ничего себе, – отвечал д’Артаньян со вздохом.
– Вы не ранены, надеюсь?
– Гм!
– Ах, я понимаю, – прошептал Планше, еще более встревоженный. – Экспедиция была тяжелая?
– Да.
Планше вздрогнул.
– Мне хочется пить, – жалобно вымолвил мушкетер, поднимая голову.
Планше бросился к шкафу и налил д’Артаньяну большой стакан вина. Д’Артаньян взглянул на бутылку и спросил:
– Что это за вино?
– Ваше любимое, сударь, – отвечал Планше, – доброе старое анжуйское винцо, которое раз чуть не отправило нас на тот свет.
– Ах, – сказал д’Артаньян с печальной улыбкой, – ах, добрый мой Планше! Придется ли мне еще когда-нибудь пить хорошее вино?
– Послушайте, – заговорил Планше, бледнея и с нечеловеческим усилием превозмогая дрожь, – послушайте, я был солдатом, значит, я храбр. Не мучьте меня, любезный господин д’Артаньян: наши деньги погибли, не так ли?
Д’Артаньян помолчал несколько секунд, которые показались бедному Планше целым веком, хотя за это время он успел только повернуться на стуле.
– А если б и так, – сказал д’Артаньян, медленно кивая головою, – то что сказал бы ты мне, друг мой?
Планше из бледного стал желтым. Казалось, он проглотил язык; шея у него налилась кровью, глаза покраснели.