Он выбросил револьвер и растерянно повертел головой. Из пучка крапивы вылупилась исцарапанная Дашина мордашка, хлопнула глазами.
– Илюша, они уходят… Черт возьми, Илюша, у них же коллекция твоего дядюшки… Будь мужчиной, Илюша…
Он снова почувствовал непреодолимую злость.
– Заткни жужжалку… – прошипел он, сжимая кулаки.
А ведь эта девица всегда своего добивается. Самым непостижимым образом в ней уживались пугливость и бесшабашность, нерешительность и стремление бежать на полпинка впереди. Он выпил с ней уже не одну чашу терпения, понял, что самый расходный материал в мире – нервные клетки и в жизни всегда есть место геморрою. Вспоминал, трясясь в телеге, как впервые увидел на базаре в декабре семнадцатого эту необычную девушку с корзиной овощей. Прошла, выстрелила глазками, бросила раненого… Он поволокся за ней, держась за сердце. А через месяц – и любил, и ненавидел, и сходил с ума от страсти, и гадал, куда бы ему сбагрить это нежданно нахлынувшее «счастье». Разумом понимал, да сердцем не доходило, что из будущих шлюх получаются очень даже неважные жены… Третий день она его доканывает; солдатушки обхохотались – царствие им небесное. Лежала, зарывшись в солому, в замыкающей подводе, зудела, как осенняя муха. Здесь неудобно, тут колет, никто не проявляет к ней внимания. После первой же пробы простой солдатской еды у Даши расстроился желудок – не просто расстроился, целая истерика у желудка была. Стонала, скрюченная, истекающая желчью, плевалась гадостями, а он терпел, на цыпочках выходя из себя и на цыпочках же возвращаясь. Случались проблески сознания, просила его забраться к ней в подводу, пошептать на ушко что-нибудь нежное, поговорить, просила прощения за свою вредность и необузданность. Умоляла почитать что-нибудь из его любимого Амира Хосрова Дихлеви – индийского поэта начала XIV века, – и он бормотал ей в холодное, свернутое трубочкой ушко, как «стан, подобный кипарису, он в объятья заключил», «О, локоны твои! Они чернее ночи, явись, и станет ночь светлее и короче». Она мурлыкала, обнимала его, кося лукавым глазом на какого-нибудь смущенного солдатика, просила не останавливаться… И опять природа брала свое – ворчала, отталкивала, брюзжала, что вся эта канитель ей смертельно надоела, почему бы Илюше не раздобыть какой-нибудь вкусной здоровой еды? Например, походить по лесу, пособирать ягоды. Он забывал, что умные – это те, которые с ней соглашаются. На возражение, что в начале июня с ягодами в тайге беда, но если уж она хочет от души обделаться, то он готов потакать капризам, – устраивала закрученную истерику, не стыдясь окружающих, и он готов был сквозь землю провалиться. «Не повезло тебе, гимназист, – посочувствовал как-то капитан Волынцев. – Но ничего, терпи, дружище, в другой раз будешь думать своими мозгами, а не женскими».
Он сомневался, что случится «другой раз». Особенно после того, как поредевший отряд Волынцева начал вступать в перестрелки с красными. По фронту строчили пулеметы, враждующие партии обменивались залпами. Даша скулила, зарывшись в солому, а Илья боролся с желанием выхватить из-за пазухи припасенный в Иркутске револьвер и бежать отнимать у красных коллекцию дядюшки. Пошли потери – убитые, раненые. Обморочного солдата с перевязанной головой положили Даше под бочок, спровоцировав новую порцию брюзжания. Первая ошибка капитана Волынцева: пятеро казаков на лошадях пытались с ходу посеять смуту в рядах чекистов – попали в засаду. Потом военная хитрость – трое солдат с пулеметом влезли на скалу, расстреляли красный обоз, потеряв лишь пулеметчика. Двинулись дальше… нарвались на какого-то мстителя, забросавшего колонну гранатами! Ад кромешный. Десяток убитых, две подводы всмятку, от раненых, не сумевших выбраться из этой мясорубки, остались ошметки. Фельдфебеля Брыкало буквально нашпиговало осколками. Даша верещала болотной выпью, он тащил ее из телеги – сам полуживой от страха. Ползали по кустам, дожидаясь, пока отгремят взрывы и ошалевшие солдаты перестанут палить в белый свет. Тронулись на двух подводах, проехали место, где чекисты попали в засаду, с наслаждением давя трупы. Озверевший Малютин за шиворот тащил на обочину смертельно раненного чекиста, который не успел отползти и запихивал в живот осклизло-серый кишечник. Вместо того чтобы пристрелить, награждал его тумаками, потом кормил землей, приговаривая: «Жри от пуза, комиссарское отродье…» Волынцев морщился, солдаты отворачивались, Дашу мутило… Снова стреляли без ощутимого успеха, ночевали в холодном, пронизанном сыростью лесу – без костра, теплых одеял, намеков на удобства. Даша плакала, забравшись к Илье под мышку, а он боялся пошевелиться, растроганный девичьей беззащитностью, проклиная свою мягкотелость и податливость.
И вновь хождения по мукам. Болото, которое решили обойти, поспешный фланговый удар, при котором красные понесли минимальные потери, а белые лишились целого отделения. Роптали уцелевше, Волынцев тряс «наганом», орал на подчиненных, обещая немыслимые кары за ослушание, а Малютин поступил и вовсе радикально: вытащил револьвер и пристрелил самого крикливого – вспыльчивого азиата Хана, после чего смута прошла, и обоз тронулся дальше. Но неприятности сыпались, как из рога изобилия. Переправляясь через ручей, попали под кинжальный огонь, потеряв еще двоих – Панова и Бородулина. Даша не пострадала, зато обзавелась непроходящим тиком. Волынцев мрачнел, а скользкий ротмистр Малютин превращался во вместилище ядовитого сарказма. Солдаты с трудом переставляли ноги. Подстрелили вражеского пулеметчика, но всплыл новый, задержав продвижение отряда. Бросил пулемет, прыжками умчался в тайгу. Пока носились по оврагам, сгустились сумерки. Снова ночевка – комары налетели из низины, уготовив веселую ночку. Илья не спал – всю ночь обмахивал тлеющими ветками скулящую Дашу. Потом подсел к нему ротмистр Малютин, начал выпытывать про шалимовскую коллекцию – уверен ли Илья, что «общепризнанное культурное достояние» находится у красных? Он ожидал подобного поворота, но все равно был расстроен. Какие планы у мелкого беса? Несложно представить, на кого он был похож к утру, когда вновь отправились в путь…
Их оставалось только десять – пара штатских, пара офицеров, горстка измученных солдат. Он чувствовал, что «представление» подходит к концу, совсем немного до финала…
– Дашенька, дорогая… – шептал он, – если что произойдет, никуда не лезь, уж постарайся. Держимся сзади, молимся и верим в свою счастливую звезду…
На выходе из низины, заросшей инвалидными ивами, наткнулись на сломанную подводу и прирезанных лошадей. Прибежали Жилин с Ельцовым, отправленные в разведку.
– Господин капитан, – доложился Ельцов, смешно приложив два пальца к фуражке, – там какие-то развалины…
– Какие еще развалины? – напрягся Волынцев.
– А я… бес их знает, какие, – простодушно признался боец. – Храмовина какая-то была или деревня, нам неведомо…
– Вперед, ребята, – процедил Волынцев. – Чувствую, эта мразь большевистская далеко не ушла, выкурим из храмовины…
Подводы остались в низине, Илья схватил за хрустящую талию расположенную к активным действиям Дарью, повалил в кустарник.
– Послушай, ты, грызоволоска, только не говори, что мы с тобой не договаривались… – он прижал ее, хрипло дышащую, лопатками к земле, сделал больно и оскорбительно. Она хлестнула ему ладошкой по лицу.