Теперь, через пятнадцать минут после того, как они покинули эти импровизированные посиделки, когда до дома оставалось еще десять минут ходьбы, Стью повторил свой вопрос:
– Ты действительно хорошо себя чувствуешь?
– Да. Ноги немного устали, ничего больше.
– Хочешь немного отдохнуть, Фрэнсис?
– Не называй меня так, ты знаешь, я это ненавижу.
– Извини. Больше не буду, Фрэнсис.
– Все мужчины такие ублюдки!..
– Я постараюсь исправиться, Фрэнсис… честное слово.
Она показала ему язык, но Стью почувствовал, что Фрэнни не увлекает эта словесная перепалка, и прекратил ее подначивать. Она выглядела бледной и апатичной, являя разительный контраст с той Фрэнни, которая несколькими часами ранее вкладывала всю душу в пение национального гимна.
– Что-то тебя гнетет, дорогая?
Она покачала головой, но ему показалось, что в ее глазах стоят слезы.
– Что это? Скажи мне.
– Ничего. В этом-то все дело. Именно ничего меня и волнует. Все кончилось, и я наконец-то это осознала, вот так. Почти шестьсот человек пели «Звездно-полосатый флаг», и вот тут до меня дошло. Никаких лотков с хот-догами. На Кони-Айленде этим вечером не будет крутиться чертово колесо. Никто не пропустит стаканчик на посошок в ресторане на вершине «Космической иглы» в Сиэтле. Кто-то наконец нашел способ очистить от наркотиков «Боевую зону» в Бостоне, а Таймс-сквер – от проституток. И то и другое было ужасно, но я думаю, что лечение принесло куда больше вреда, чем сама болезнь. Понимаешь, о чем я?
– Да, конечно.
– В моем дневнике я завела маленький раздел «Запомнить». Чтобы ребенок узнал… о том, чего ему никогда не увидеть. И это меня гнетет, мысли об этом. Мне следовало назвать этот раздел по-другому: «То, что ушло». – Она всхлипнула, остановилась, поднесла ко рту тыльную сторону ладони, чтобы сдержать рыдания.
– Все чувствуют то же самое. – Стью обнял ее. – Очень многие будут сегодня плакать, пока не заснут. Можешь мне поверить.
– Я не знаю, как можно скорбеть об ушедшей стране, – слезы полились сильнее, – но получается, что можно. Эти… эти мелочи то и дело всплывают в памяти. Продавцы в автомобильных салонах. Фрэнк Синатра. Олд-Орчард-Бич в июле, забитый людьми, по большей части из Квебека. Этот глупый парень на Эм-ти-ви… Рэнди. Так, кажется, его звали. Времена… Ох, Господи, все это напоминает стихотворение этого тре-тре-трехнутого Рода Мак-Маккуэна.
Он обнимал ее, похлопывал по спине, вспомнив, как разрыдалась его тетя Бетти из-за того, что не поднялось тесто. Она носила под сердцем его маленького кузена Лэдди, была на седьмом или восьмом месяце, и Стью помнил, как она, вытирая глаза кончиком посудного полотенца, говорила ему, что ничего страшного не произошло, а любая беременная женщина – достойный кандидат в психиатрическую палату, потому что вещества, которые выделяют железы, лишают ее разума.
– Ладно, ладно, – сказала Фрэнни через какое-то время. – Мне уже лучше. Пошли.
– Фрэнни, я тебя люблю, – ответил Стью, и они покатили свои велосипеды дальше.
– А что ты помнишь лучше всего? – спросила она. – Самое-самое?
– Что ж, знаешь… – Он замолчал, рассмеялся.
– Нет, не знаю, Стюарт.
– Это безумие.
– Расскажи мне.
– Не знаю, хочется ли. Ты начнешь искать парней со смирительными рубашками.
– Расскажи! – Она видела Стью в самом разном настроении, но в таком нерешительном смущении – никогда.
– Я никому этого не рассказывал, но последние две недели часто об этом думал. Нечто странное случилось со мной в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, я тогда подрабатывал на заправочной станции Билла Хэпскомба. Он нанимал меня, если мог, когда останавливался завод калькуляторов, расположенный в нашем городе. Я работал у него неполную смену, с одиннадцати вечера до закрытия – в те дни заправка закрывалась в три утра. Обычно ко мне заезжали те, кто работал во вторую смену – с трех до одиннадцати – на бумажной фабрике в Дикси… а с полуночи и до трех ночи я частенько не видел ни души. Сидел, читал книгу или журнал, а то и просто дремал. Ты понимаешь?
– Да.
Она понимала. Мысленным взором видела его, мужчину, который стал ее мужчиной в это особенное время в этой круговерти событий, широкоплечего мужчину, спящего на пластиковом стуле «Вулко» с раскрытой книгой, лежащей у него на коленях обложкой вверх. Она видела его спящим в островке белого света, окруженном громадным морем техасской ночи. Она любила его в этой «картинке», как любила во всех «картинках», которые рисовало ее воображение.
– Итак, той ночью, примерно в четверть третьего, я сидел за столом Хэпа, положив на него ноги, и читал какой-то вестерн, то ли Луиса Ламура, то ли Элмора Леонарда, может, кого-то еще, и тут на заправку прикатывает большой старый «понтиак». Все стекла опущены, и магнитола орет как резаная. Хэнк Уильямс [177] . Я даже помню песню – «Уходя дальше». За рулем сидит этот парень, не молодой и не старый, больше в машине никого нет. Симпатичный парень, но внешность у него немного пугающая… я хочу сказать, выглядел он так, словно мог сделать что-то страшное, особенно над этим не задумываясь. Я еще обратил внимание на его густые, вьющиеся темные волосы. Между ног он держал бутылку вина, а на зеркале заднего обзора висели две пенопластовые игральные кости. Он говорит: «Высший сорт», – и я отвечаю: «Хорошо», – но с минуту стою и смотрю на него. Потому что мне показалось, что я его знаю. Вот и пытался понять – откуда?
Они уже подошли к углу; их дом находился на другой стороне улицы. Остановились. Фрэнни не отрывала глаз от Стью.
– Вот я и говорю: «По-моему, я вас знаю. Вы из Корберта или Максина?» Но уже понимаю, что встречал его где-то еще, не в этих двух городах. И он говорит: «Нет, но однажды я проезжал через Корберт со всей семьей, еще ребенком. Похоже, ребенком я побывал в каждом американском городе. Мой отец служил в ВВС». Я открыл бензобак, залил бензин, все время думая о том, где я мог видеть это лицо, и в конце концов меня осенило. Я вспомнил где. И ужасно разозлился на себя, потому что человек, который сидел за рулем «понтиака», вроде бы уже покинул этот мир.
– Кто сидел за рулем, Стюарт? Кто?
– Позволь, я расскажу все по прядку, Фрэнни. Правда, как эту историю ни рассказывай, она все равно безумная. Я вернулся к окну и говорю: «С вас шесть долларов и тридцать центов». Он дал мне две пятерки и сказал, что сдачу я могу оставить себе. И я говорю: «Думаю, теперь я знаю, кто вы». И он говорит: «Что ж, может, и знаешь», – и награждает меня жуткой, ледяной улыбкой, и все это время Хэнк Уильямс поет о приезде в город. Я говорю: «Если вы тот, за кого я вас принимаю, вы уже умерли». Он отвечает: «Нельзя верить всему, о чем пишут в газетах, парень». Я спрашиваю: «Так вам нравится Хэнк Уильямс?» Это все, о чем у меня хватило ума спросить в тот момент. Потому что если бы я не спросил, он бы поднял стекло и укатил в ночь… и я хотел, чтобы он укатил, но при этом и не хотел. Пока не хотел. Сначала надеялся убедиться в своей правоте. Тогда я не догадывался, что человек очень многое не может знать наверняка, независимо от своих желаний. Он говорит: «Хэнк Уильямс – один из лучших. Я люблю музыку придорожных ресторанов». А потом говорит: «Я еду в Новый Орлеан, буду гнать всю ночь, отсыпаться весь завтрашний день, потом всю ночь буду играть. Он остался прежним? Новый Орлеан?» Я говорю: «В каком смысле – прежним?» Он мне отвечает: «Ты знаешь». И я говорю: «Да, конечно, это юг. Хотя там, у моря, гораздо больше деревьев». Это его рассмешило. И он говорит: «Может, еще увидимся». Но мне не хотелось видеться с ним вновь, Фрэнни. Потому что его глаза говорили: он слишком долго смотрел в темноту и, возможно, даже начал что-то там различать. Думаю, если я когда-нибудь увижу этого Флэгга, его глаза будут такими же.