Их вид обрадовал сердце Портоса.
– Я голоден! – воскликнул он.
И уселся подле г-жи Трюшен, бросая на нее убийственные взгляды. Д’Артаньян сел по другую сторону от нее. Осчастливленный Планше скромно поместился напротив.
– Не досадуйте, – сказал он, – если во время ужина Трюшен часто будет вставать из-за стола: она желает, чтобы вам как следует были приготовлены постели.
Действительно, хозяйка много раз поднималась наверх, и со второго этажа доносился скрип передвигаемых кроватей. А трое мужчин ели и пили; особенно усердствовал Портос. Было любо смотреть на них. От десяти бутылок осталось лишь одно воспоминание, когда Трюшен вернулась с сыром.
Несмотря на выпитое вино, д’Артаньян сохранил все свое самообладание. Портос же, напротив, в значительной степени утратил его. Гости затянули песню, вспоминали бои и сражения. Д’Артаньян посоветовал Планше снова совершить путешествие в погреб. И так как лавочник потерял способность маршировать, как пехотинец, то капитан мушкетеров предложил проводить его.
Итак, они ушли, напевая песенки такими голосами, что испугался бы сам дьявол. Трюшен осталась за столом с Портосом. Когда двое любителей вин возились в темном погребе, выбирая лучшие бутылки, до них вдруг донеслось звонкое чмоканье.
«Портос вообразил, что он в Ла-Рошели», – подумал д’Артаньян.
Они поднялись, нагруженные бутылками. Планше так увлекся пением, что ничего не видел и не слышал. Д’Артаньян же сохранил остроту зрения и ясно заметил, что левая щека Трюшен была гораздо краснее, чем правая. А Портос молодцевато улыбался и обеими руками крутил усы. Трюшен тоже улыбалась великолепному сеньору.
Пенистое анжуйское вино превратило трех собутыльников сначала в трех чертей, а потом в три бревна. У д’Артаньяна едва хватило силы взять свечу и осветить Планше его собственную лестницу. Планше тащил Портоса, которого подталкивала также развеселившаяся Трюшен.
Д’Артаньяну принадлежала честь нахождения комнаты и кроватей. Портос повалился в постель, и его друг с трудом раздел его. Лежа в постели, д’Артаньян говорил себе:
«Ах, черт, ведь я клялся никогда больше не пить желтого вина, которое пахнет ружейным кремнем. Фи! Что, если бы мои мушкетеры увидели своего капитана в таком состоянии? – И, задвигая полог, прибавил: – К счастью, они ничего не увидят».
Трюшен унесла на руках Планше, раздела его, задернула полог и закрыла двери спальни.
– Веселая вещь деревня, – говорил Портос, вытягивая ноги так, что с треском отвалилась спинка кровати, но на этот шум никто не обратил внимания, так весело было в поместье Планше.
В два часа ночи все в доме храпели.
На следующее утро трое героев спали крепким сном.
Трюшен предусмотрительно закрыла ставни, боясь, как бы первые солнечные лучи не повредили уставшим глазам.
Поэтому под пологом Портоса и балдахином Планше было темно, как в погребе, когда д’Артаньяна разбудил нескромный луч, проникший через ставни; он мигом соскочил с кровати, точно собираясь идти первым на приступ. И он приступом взял комнату Портоса, которая была рядом с его спальней. Портос крепко спал и храпел так, что стены дрожали. Он пышно раскинулся всем своим исполинским телом, свесив сжатую в кулак руку на ковер подле кровати. Д’Артаньян разбудил Портоса, который с трудом стал протирать глаза.
Тем временем Планше оделся и пришел приветствовать своих гостей, которые после вчерашнего вечера еще нетвердо держались на ногах.
Несмотря на раннее утро, весь дом был уже полон суеты: кухарка устроила безжалостную резню в птичнике, а папаша Селестен рвал в саду вишни.
Портос в игривом настроении протянул руку Планше, а д’Артаньян попросил позволения поцеловать мадам Трюшен, которая не сочла возможным отказать в этой просьбе. Фламандка подошла к Портосу и так же благосклонно разрешила поцеловать себя. Портос поцеловал мадам Трюшен с глубоким вздохом.
После этого Планше взял друзей за руки:
– Я покажу вам свой дом; вчера вечером было темно, как в печи, и мы ничего не могли рассмотреть. При свете дня все меняется, и вы останетесь довольны.
– Начнем с перспективы, – предложил д’Артаньян, – вид из окна прельщает меня больше всего. Я всегда жил в королевских домах, а короли недурно выбирают пейзажи.
– Я тоже всегда любил виды, – подхватил Портос. – В моем пьерфонском поместье я велел прорубить четыре аллеи, с которых открывается великолепная перспектива.
– Вот вы сейчас увидите мою перспективу, – сказал Планше.
И он подвел гостей к окну.
– Да это Лионская улица, – удивился д’Артаньян.
– На нее выходит два окна, вид неказистый: одна только харчевня, вечно оживленная и шумная, соседство не из приятных. У меня выходило на улицу четыре окна, два я заделал.
– Пойдем дальше, – сказал д’Артаньян.
Они вернулись в коридор, который вел в комнаты, и Планше открыл ставни.
– Э, да что же это? – спросил Портос.
– Лес, – отвечал Планше. – На горизонте вечно меняющая цвет полоса, желтоватая весной, зеленая летом, красная осенью и белая зимой.
– Отлично, но эта завеса мешает смотреть дальше.
– Да, – сказал Планше, – но отсюда видно…
– Ах, это широкое поле… – протянул Портос. – Что это там? Кресты, камни…
– Да это кладбище! – воскликнул д’Артаньян.
– Именно, – подтвердил Планше. – Уверяю вас, что смотреть на него очень интересно. Не проходит дня, чтобы здесь не зарыли кого-нибудь. Фонтенбло довольно густо населен. Иногда приходят девушки, одетые в белое, с хоругвями, иногда богатые горожане с певчими, иногда придворные офицеры.
– Мне это не по вкусу, – поморщился Портос.
– Да, это не очень весело, – согласился д’Артаньян.
– Уверяю вас, что кладбище навевает святые мысли, – возразил Планше.
– О, не спорю!
– Ведь всем нам придется помереть, – продолжал Планше, – и где-то я прочел изречение, которое мне запомнилось: «Мысль о смерти – благотворная мысль».
– Да, это так, – вздохнул Портос.
– Однако, – заметил д’Артаньян, – мысль о зелени, цветах, реках, голубом небе и широких долинах тоже благотворная мысль…
– Если бы у меня все это было, я ни от чего бы не отказался, – сказал Планше, – но так как в моем распоряжении только это маленькое кладбище, тоже цветущее, мшистое, тенистое и тихое, то я им довольствуюсь и размышляю, например, о горожанах, живущих на Ломбардской улице, которые слышат ежедневно только грохот двух тысяч телег да шлепанье по грязи пятидесяти тысяч прохожих.
– Не буду вам возражать, – кивнул Портос.