– Нет, я решительно ничего не знаю; впрочем, я иногда мучительно думаю, и в эти моменты я говорю себе…
– Что же вы говорите?
– Что если я буду думать дальше, то сойду с ума или, быть может, догадаюсь о многом.
– И тогда? – нетерпеливо перебил Арамис.
– Тогда я останавливаюсь.
– Вы останавливаетесь?
– Да, голова у меня делается тяжелой, мысли – печальными, и я чувствую, как меня охватывает тоска: я желаю…
– Чего?
– Я и сам не знаю. Ведь я не хочу позволить себе желать что-нибудь из того, чего у меня нет, ведь я вполне удовлетворен тем, что у меня есть.
– Вы боитесь смерти? – взглянул ему в глаза Арамис с легким беспокойством.
– Да, – ответил с улыбкой молодой человек.
Арамис почувствовал холод этой улыбки и содрогнулся.
– О, раз вы испытываете страх перед смертью, значит, вы знаете больше, чем говорите.
– Но вы, – произнес в ответ узник, – вы, который заставили меня вызвать вас и, после того как я это сделал, приходите с обещанием раскрыть предо мною целые миры тайн, – почему ж вы молчите, тогда как говорю я один? И поскольку мы оба надели на себя маски, давайте либо оба останемся в них, либо оба их сбросим.
Арамис почувствовал силу и справедливость этого рассуждения и подумал: «Я имею дело с человеком незаурядным».
– Есть ли у вас честолюбие? – обратился он к узнику, не подготовив его к этому внезапному скачку мысли.
– Что называется честолюбием?
– Это чувство, заставляющее человека желать большего, чем то, что у него есть.
– Я говорил, сударь, что я доволен, но очень может быть, что я ошибаюсь. Я не знаю, что именно является честолюбием, но возможно, что оно есть у меня. Разъясните мне это, я охотно послушаю вас.
– Честолюбец, – сказал Арамис, – это тот, кто жаждет возвыситься над своей судьбой.
– Я нисколько не жажду возвыситься над моей судьбой, – уверенно заявил молодой человек, и эта уверенность еще раз привела в содрогание прелата.
Юноша замолчал. Но по его горящим глазам, по морщинам, появившимся на его лбу, и сосредоточенной позе было видно, что он ожидает всего чего угодно, но меньше всего молчания. Арамис прервал это молчание.
– При первом нашем свидании вы мне лгали, – упрекнул его Арамис.
– Лгал! – вскричал молодой человек, вскакивая с кровати с таким выражением в голосе и с таким огнем гнева в глазах, что Арамис невольно попятился.
– Я хотел сказать, – проговорил Арамис с поклоном, – что вы скрыли от меня некоторые обстоятельства вашего детства.
– Тайны человека принадлежат ему одному, а не первому встречному, сударь.
– Это правда, – сказал Арамис, кланяясь еще ниже, чем в первый раз, – это правда, простите меня; но неужели и сегодня я для вас все еще первый встречный? Умоляю вас, ответьте мне, монсеньор!
Этот титул слегка смутил узника, но он, видимо, не удивился, что к нему обратились, назвав его монсеньором.
– Я вас не знаю, сударь, – отвечал он.
– О! Если бы я посмел, я приложился бы к вашей руке и поцеловал бы ее.
Молодой человек сделал движение как бы с тем, чтобы протянуть Арамису руку, но молния, сверкнувшая в его взгляде, тотчас же погасла, и он отдернул назад свою холодную руку.
– Целовать руку узника! – воскликнул он, покачав го-. ловой. – Зачем?
– Почему вы сказали мне, – спросил Арамис, – что вы довольны своим пребыванием здесь? Почему сказали, что ничего не желаете и ни к чему не стремитесь? Почему, наконец, говоря все это, вы препятствуете мне быть, в свою очередь, искренним до конца?
Та же молния уже в третий раз вспыхнула в глазах юноши; но так же, как и дважды пред тем, она тотчас же погасла.
– Вы мне не верите? – сказал Арамис.
– О нет, почему же, сударь?
– По очень простой причине, ибо если вы знаете обо всем том, о чем должны знать, вам не следует доверять кому бы то ни было.
– В таком случае не удивляйтесь, что я не доверяюсь и вам, ведь вы подозреваете, что я знаю то, чего я не знаю.
Арамиса восхитило столь энергичное сопротивление.
– Вы приводите меня в отчаяние, монсеньор! – воскликнул он, ударяя рукою по креслу.
– Я не понимаю вас, сударь.
– Попытайтесь же, прошу вас, понять меня.
Узник пристально посмотрел на Арамиса.
– Мне кажется иногда, – продолжал последний, – что предо мной человек, которого я ищу… а затем..
– А затем… этот человек исчезает, не так ли? – усмехнулся узник. – Ну что же, тем лучше!
Арамис встал:
– Мне решительно нечего сказать человеку, относящемуся ко мне с таким недоверием, как вы, монсеньор.
– А мне, – отвечал тем же тоном узник, – нечего сказать человеку, не желающему понять, что узнику следует опасаться всего на свете.
– Даже своих старых друзей? О, это чрезмерная осторожность!
– Своих старых друзей? Вы один из моих старых друзей, вы?
– Подумайте, не припомните ли вы, что когда-то, в той самой деревне, где протекло ваше детство, вы видели…
– Вам известно название этой деревни?
– Нуази-ле-Сек, монсеньор, – твердо выговорил Арамис.
– Продолжайте, – произнес молодой человек; ничто, однако, в его лице не выразило, подтверждает ли он сказанное прелатом или оспаривает.
– Монсеньор, если вы упорно хотите продолжать эту игру, прекратим разговор. Я пришел с намерением сообщить вам о многом, это верно; но ведь и вы, со своей стороны, должны изъявить желание узнать это многое. Прежде чем говорить, прежде чем открыть вам столь важные тайны, которые я храню про себя, я нуждаюсь с вашей стороны если не в откровенности, то хотя бы в некоторой помощи, если не в доверии, то хотя бы в некоторой доле симпатии. А вы замкнулись в якобы полном незнании, и это останавливает меня… И вы поступаете так не потому, что вы правы; ведь как бы мало вы ни были осведомлены, каким бы равнодушным ни притворялись, от этого вы не перестаете быть тем, кто вы есть, и ничто, слышите ли, ничто не может этого изменить, монсеньор.
– Обещаю терпеливо выслушать вас. Но мне кажется, что я имею право повторить тот вопрос, который я уже задавал вам: кто вы такой?
– Помните ли – тому уж пятнадцать или, может быть, восемнадцать лет, – как вы видели в Нуази-ле-Сек всадника, который приезжал вместе с дамой, одетой обычно в платье из черного шелка и с огненными лентами в волосах?
– Да, однажды я спросил имя всадника, и мне ответили, что это аббат д’Эрбле. Я удивился, почему этот аббат имеет вид воина, и мне ответили, что в этом нет ничего удивительного, так как он – бывший мушкетер Людовика Тринадцатого.