– Мой дядя Гастон Орлеанский устраивал заговоры против своего брата? – вскричал, ужаснувшись, принц. – Он устраивал эти заговоры с целью низвергнуть его с престола?
– Вот именно: только с этой целью и никакой другой.
– Вы говорите что-то не то.
– Я говорю сущую правду.
– И у него… у Гастона Орлеанского были преданные друзья?
– Столь же преданные, как я по отношению к вам.
– Ну и что же, чего он добился? Его ждала неудача?
– Да, он всякий раз терпел неудачу, и всякий раз это происходило по его вине. И чтобы купить себе жизнь, – нет, не жизнь, ибо жизнь королевского брата священна, – чтобы обеспечить себе свободу, ваш дядя жертвовал жизнью своих друзей, отдавая их на заклание одного за другим. И теперь он – позор нашей истории и проклятие сотни благородных семейств нашего королевства.
– Понимаю вас, сударь, – заметил принц. – Но ответьте, прошу вас, убил ли мой дядя своих друзей по слабости или он попросту предал их?
– По слабости; впрочем, слабость властителей – это всегда предательство.
– Но разве нельзя потерпеть неудачу по незнанию или по неспособности? Неужели вы думаете, что бедный узник, такой, как я, например, воспитанный не только вдали от двора, но и от всего света, неужели вы думаете, что такой узник был бы в силах оказать помощь тем из своих друзей, которые попытались бы сослужить ему службу?
И прежде чем Арамис успел ответить, он, охваченный неудержимым порывом, показавшим, с какой силой может бурлить его кровь, внезапно вскричал:
– Мы говорим о друзьях! Но откуда же у меня, про которого не ведает ни одна душа человеческая, могут взяться друзья? Ведь я не располагаю ни свободой, ни деньгами, ни властью, ничем, что привлекает друзей!
– Но мне кажется, ваше высочество, я имел честь предоставить себя в ваше распоряжение.
– О, не величайте меня этим титулом, сударь! Это насмешка, это неслыханная жестокость! Не побуждайте меня думать о чем-либо ином, кроме как о стенах тюрьмы, в которой я заперт; позвольте мне любить или по крайней мере безропотно переносить мое заключение и прозябание в полнейшей безвестности.
– Монсеньор, монсеньор! Если вы еще раз повторите эти расхолаживающие слова, если, получив доказательства своего королевского происхождения, вы и впредь будете столь же малодушны, вялы, безвольны, я подчинюсь вашим желаниям и исчезну; я откажусь от мысли служить государю, которому я жаждал оказать помощь и, в случае нужды, отдать свою жизнь.
– Сударь! – воскликнул принц. – Прежде чем заговорить со мною обо всем, о чем вы сейчас говорите, вам следовало задуматься, стоит ли навсегда нарушать покой моего сердца.
– Но я к этому и стремлюсь.
– Неужели, чтобы рассказать мне о величии, о могуществе, о том, что меня ожидает престол, вам необходимо было избрать тюрьму? Вы хотите, чтобы я поверил в мое блестящее будущее, но разве не таимся мы с вами во мраке? Вы соблазняете меня славой, но не трепещем ли мы, как бы наши слова не проникли за полог этой жалкой постели? Вы изображаете мне всемогущество, но не слышу ли я в коридоре шагов тюремщика и не страшитесь ли вы их еще больше, чем я? Чтобы хоть немного рассеять мое неверие, извлеките меня из Бастилии; дайте вольного воздуха моим легким, дайте шпоры моим ногам, вложите меч в мои руки, и тогда… тогда мы начнем понимать друг друга.
– Дать вам все это и еще много больше – в этом и состоит моя цель. Но отвечает ли это вашим желаниям, монсеньор?
– Слушайте, сударь, – перебил Арамиса принц. – Я знаю, что в каждой галерее Бастилии находится стража, что на каждой двери – замок, что у всех рогаток – солдаты и пушки. Каким же образом сможете вы обезвредить стражу и заклепать пушки? Как сможете вы разбить замки и рогатки?
– А каким образом, монсеньор, вы получили записку, извещавшую вас о моем посещении?
– Чтобы переправить записку, достаточно подкупить тюремщика.
– Раз можно подкупить одного, значит, то же можно проделать и с десятью.
– Хорошо! Допускаю, что извлечь несчастного узника из Бастилии – вещь не окончательно невозможная; допускаю, что можно найти для него какое-нибудь укромное место, где его не смогут схватить королевские слуги; допускаю, наконец, что можно обеспечить несчастному беглецу сносное содержание где-нибудь в надежном убежище.
– Монсеньор… – начал с улыбкою Арамис.
– Допускаю, что отыщется человек, который все это сделает для меня, хотя тут требуются силы, превышающие возможности человеческие. Но поскольку вы утверждаете, что я принц королевской крови, что я – брат короля, каким образом сможете вы возвратить мне положение и могущество, отнятые у меня моей матерью и моим братом? И поскольку мне предстоит жизнь, исполненная борьбы и ненависти, каким образом сможете вы сделать меня победителем в этой борьбе, сделать недосягаемым для сонма моих врагов? Ах, сударь, пораскиньте умом над этим! Нет, уж лучше поселите меня в какой-нибудь мрачной пещере, где-нибудь в лоне горы; доставьте мне радость прислушиваться на воле к шумам реки и полей, видеть на воле солнце на лазоревом небе или небо, затянутое грозовыми тучами, – и этого с меня будет достаточно. Не обещайте мне большего, ибо вы и впрямь не можете дать мне больше, и было бы преступлением тешить меня обманом, – ведь вы называете себя моим другом.
Арамис слушал узника с глубоким вниманием.
– Монсеньор, – произнес он после минутного размышления, – я восхищен столь искренним и столь непреклонным чувством, которое внушают вам эти слова; я счастлив, что я сразу же распознал моего государя.
– Погодите, погодите немного!.. Сжальтесь же надо мной, – вскричал принц, сжимая похолодевшими пальцами свой лоб, покрывшийся испариной, – не мучьте меня! Мне незачем быть королем, чтобы быть счастливейшим из людей.
– Что до меня, монсеньор, то мне нужно, чтобы вы сделались королем, и это нужно для счастья всего человечества.
– Ах, – сказал принц, в котором снова заговорило неверие, вызванное словами епископа, – в чем же человечество может упрекнуть моего брата?
– Я забыл сказать, монсеньор, что, если вы соблаговолите предоставить мне руководить вами и согласитесь сделаться наиболее могущественным монархом на свете, вы будете служить интересам всех тех, кого я привлек ради успешного завершения нашего дела, – а таких у нас множество.
– Множество?
– И к тому же они очень сильны.
– Объяснитесь.
– Невозможно. Я объясню все до последней мелочи, – клянусь перед богом, который слышит меня, – в тот самый день, когда увижу вас на французском престоле.
– Но мой брат?
– Вы сами решите его судьбу. Или, быть может, вы жалеете вашего брата?
– Его, который гноит меня в этой темнице? О нет, я не жалею его.
– Тем лучше.