Но и Лавальер видела нахмуренный лоб и пылающий взгляд короля, и так как в душе его не было ни одного уголка, куда не могла бы проникнуть ее любовь, она поняла, что этот сдержанный гнев таит в себе угрозу кому-то. И она, как ангел милосердия, стала на пути мести.
Взволнованная, смущенная, грустная после длительной разлуки с возлюбленным, явилась она пред королем с таким печальным видом, что он, будучи в дурном расположении духа, истолковал настроение Лавальер к невыгоде для себя.
Они были одни или, вернее, почти одни, так как Кольбер при виде молодой девушки почтительно отстал на десять шагов. Король подошел к Лавальер, взял ее за руку и спросил:
– Не будет ли нескромностью, мадемуазель, осведомиться у вас, что с вами? Вы вздыхаете, глаза ваши влажны…
– О, ваше величество, если я вздыхаю и глаза мои влажны, если, наконец, я печальна, то причина тому лишь ваша печаль, ваше величество.
– Моя печаль! Вы ошибаетесь, мадемуазель. Я испытываю не печаль, а унижение.
– Унижение! Что я слышу? Возможно ли?
– Я говорю, мадемуазель, что там, где я нахожусь, никто другой не может и не должен быть господином. А между тем поглядите, разве не меня, короля Франции, затмевает своим сиянием король этих владений? О, – продолжал он, стискивая зубы и сжимая руку в кулак, – о, когда я подумаю, что этот властелин, этот король – неверный слуга, который вознесся и возгордился, награбив мое добро!.. Я превращу этому бессовестному министру его празднество в траур, и нимфа Во, как выражаются поэты Фуке, долго будет помнить об этом!
– О, ваше величество!
– Уж не собирается ли мадемуазель взять сторону господина Фуке? – спросил Людовик XIV в нетерпении.
– Нет, ваше величество, я только спрошу: достаточно ли хорошо вас осведомили? Ваше величество знаете по опыту цену придворных сплетен и обвинений.
Людовик XIV велел Кольберу приблизиться.
– Говорите же вы, господин Кольбер, ибо я полагаю, что мадемуазель де Лавальер нуждается в ваших словах, чтобы поверить своему королю. Объясните же мадемуазель, что именно сделал Фуке, а вы, мадемуазель, будьте добры выслушать господина Кольбера, прошу вас. Это не займет много времени.
Почему Людовик XIV так настойчиво добивался, чтобы Лавальер выслушала Кольбера? Причина здесь очень простая: сердце его не успокоилось, ум его не был до конца убежден; он догадывался о какой-то мрачной, темной, запутанной и ему непонятной интриге, скрывающейся за этой историей с тринадцатью миллионами, и ему хотелось, чтобы чистая душа Лавальер, возмущенная кражей, одобрила хотя бы единым словом решение, которое было принято им и которое он все еще колебался выполнить.
– Говорите, сударь, – попросила Лавальер подошедшего к ней Кольбера, – говорите, раз король желает, чтобы я слушала вас. Скажите, в чем преступление господина Фуке?
– О, оно не очень серьезно, мадемуазель, – ответила эта мрачная личность, – он позволил себе злоупотребить доверием…
– Говорите же, говорите, Кольбер, а когда вы расскажете обо всем, оставьте нас и предупредите шевалье д’Артаньяна, что мне нужно отдать ему приказание, – перебил Кольбера король.
– Шевалье д’Артаньяна! – воскликнула Лавальер. – К чему предупреждать шевалье д’Артаньяна? Умоляю вас, ваше величество, ответьте, зачем это нужно?
– Зачем? Чтобы арестовать этого возгордившегося титана, который, верный своему девизу, собирается взобраться на мое небо.
– У него в доме?
– А почему бы и нет? Если он виновен, то виновен и находясь у себя в доме, так же как в любом другом месте.
– Господина Фуке, который идет на полное разорение, чтобы оказать честь своему королю?
– Мне и впрямь кажется, мадемуазель, что этот предатель нашел в вас ревностную защитницу.
Кольбер тихо хихикнул. Король обернулся и посмотрел на него.
– Ваше величество, я защищаю не господина Фуке, а вас.
– Меня?.. Так это вы меня защищаете?
– Ваше величество, вы обесчещиваете себя, отдавая подобное приказание.
– Я обесчещиваю себя! – прошептал король, бледнея от гнева. – Воистину, мадемуазель, вы вкладываете в ваши слова непонятную страстность.
– Я вкладываю страстность не в свои слова, а в свое служение вам, ваше величество, – проговорила благородная девушка. – Я с той же страстностью вложила бы в это служение и свою жизнь.
Король что-то пробормотал. Тогда Лавальер, кроткий агнец, гордо выпрямилась пред ним и огненным взглядом заставила его замолчать.
– Сударь, – сказала она, – когда король поступает праведно или когда он не прав предо мной или близкими мне, я молчу; но если король, даже оказывая услугу мне или тем, кого я люблю, поступает дурно, я ему говорю об этом.
– Но мне кажется, мадемуазель, – решился вставить Кольбер, – что я тоже люблю короля.
– Да, сударь, мы оба любим его, но каждый по-своему, – ответила Лавальер таким голосом, что сердце молодого монарха затрепетало. – Только я так сильно люблю его, что все это знают, так чисто, что сам король не сомневается в силе моей любви. Он мой король и мой господин, я – смиренная служанка его, но тот, кто наносит удар его чести, наносит тем самым удар моей жизни. Я повторяю, что люди, советующие королю арестовать господина Фуке в его доме, лишают чести его величество короля Франции.
Кольбер опустил голову: он почувствовал, что король больше не на его стороне. Однако, все так же с опущенной головой, он прошептал:
– Сударыня, мне остается добавить одно только слово…
– Не говорите этого слова, сударь, потому что я не стану слушать его. Что вы можете мне сказать? Что господин Фуке совершил преступление? Я это знаю, потому что это сказал король. А раз король сказал: «Я этому верю», – мне не нужно, чтобы и чужие уста сказали: «Я утверждаю». Но будь господин Фуке даже последним среди людей, я говорю это во всеуслышание, он должен быть священным для короля, потому что король – его гость. Если бы его дом был притоном, Во – вертепом фальшивомонетчиков и бандитов, его дом все же свят, его замок неприкосновенен, потому что в нем пребывает его жена и потому что это – убежище, которого не оскорбили бы даже наемные палачи!
Лавальер замолчала. Король вопреки себе самому любовался ею. Он был побежден горячностью ее слов, благородством защиты. Кольбер согнулся, раздавленный неравной борьбой. Наконец король вздохнул, покачал головой и, протянув Лавальер руку, произнес с нежностью в голосе:
– Мадемуазель, почему вы нападаете на меня? Знаем ли мы, что сделает этот негодяй завтра же, если я дам ему возможность вздохнуть?
– Боже мой, разве он не всегда будет вашей добычей?
– А если он ускользнет, если он убежит? – воскликнул Кольбер.
– Тогда, сударь, вечной славой короля будет то, что он дал убежать господину Фуке; и чем тяжелее вина господина Фуке, тем блистательнее по сравнению с его низостью, с запятнавшим его позором будет слава его величества короля.