Вот нужный номер!
Перевожу дыхание. Держусь рукой за поручень вдоль стены.
По тому как покачивает корабль, мне ясно, что балтийский ветер продолжает крепчать… сколько глотков соленой воды он гонит к бортам корабля! Бррр… Скоро полночь, в коридоре пусто и светло.
Тук, тук, тук, стерва.
Она ни за что не откроет, тварь. Она в панике. Она уже знает, что случилось в кают-компании. Вся команда порезана вдребезги.
Слышу ее легкие шаги. Ближе, ближе. Вот она стоит у двери, приложив ухо к двери и сторожа звук.
— Стюард, — обращаюсь я к незримому слуге, — мне нужно передать записку от мадам Фелиц! Стучите сильней!
И снова: тук! тук!! тук!!!
И сиделка дрогнула, сработал рефлекс лакея.
Дверь открылась.
Револьвер к рылу и сразу по-русски: «Не рыпайся, свекла, если хочешь жить».
Она в ночной рубашке. В голове — бигуди. На лице озноб ужаса, но соображает быстро и юрко, как ящерица, накрытая рукой — отстегивает хвост. Молча кивает головой: я хочу жить.
— Где Верочка?
Показывает свекольным пальцем в сторону ванной комнаты, там слышен шум открытой воды.
— Ложись животом вниз и не дыши, падла!
Она починяется с торопливым страхом. Руки за спину! Бинтую скотчем запястья. Переворачиваю на спину. Ну и рожа! Начинаю лепить на плевательницу полоску липучки… Точно такая же злая физия с выщипанными бровками и поросячими ресницами была у нашей поварихи-раздатчицы в детдоме по кличке Любка Харчок. Она строго делила нас на плохих и хороших, на какашек и болячек. Я была — «какашкой», и иногда она, воспитывая, плевала мне в суп или на котлету. Демонстративно плевала и ставила на «люминиевый» поднос! Это у Любки называлось «проверкой на вшивость». Я отходила без подноса даже не пикнув, только закусив губу. Порой она так воспитывала какашку два-три дня, до голодного обморока… зато другие ребята наловчились — следить за плевком в супе и вылавливали его ложкой, — за борт! — и ели. Бедные дистрофики… Когда один раз Верочка попыталась ложкой выловить любкин плевок, я ее больно отколошматила.
Залепив рот сиделки, иду на шум воды… Несчастная Вера, маленькая и голенькая, вся в синяках от щипков мегеры, лежит спиной на махровом полотенце, которое подстелено под тело, а сверху на нее льет тоненькая перекрученная струйка. Рычаг подачи воды специально утоплен, чтобы струйка не прерывалась. Так она спит!
Глаза Верочки закрыты, но веки ее настолько тонки и прозрачны, что я вижу, как сквозь кожицу проступает — косточкой — темная родинка зрачка.
Проснись, Спящая Красавица, срок заклятия кончен!
Я выключаю воду. Снимаю чистое полотенце с вешалки и начинаю обтирать гусиную кожу, — через открытую дверь контролирую сиделку в постели. Дыши носом, гусыня!
Но Верочка спит. Ни мои поцелуи, ни мои ласковые слова в синюшное ушко не могут ее разбудить, но я хорошо помню, что в детском доме она всегда просыпалась, если на лицо садилась муха. Она уже тогда могла спать сутками, и я будила ее, выпуская на лоб муху с оторванными крылышками — Верочка просыпалась от чувства брезгливости, она была из чистюль. Как вовремя мой небесный отец подкинул жука! Сегодня я разбужу ее лапками носорога.
С перепугу жук напрудил в мои пальцы пахучей янтарной каплей, я пускаю его на прогулку, жесткие лапки судорожно цепляются за голубую кожу на лбу, там, где — все еще! сколько лет! — краснеет царапина от моей расчески.
От щекотки жука по тельцу Верочки проходит волнение, по лицу пробегает гримаска отвращения… и вдруг она широко и ясно открывает глаза и смотрит мне прямо в лицо осмысленным взглядом незнакомых глаз.
И голос у нее такой же ясный, глубокий, печальный и незнакомый, как ее глаза:
— Как ты выросла, Сима.
— Здравствуй, Верун, ты узнала меня? — мои глаза полны слез, я забыла свое ужасное имя.
— Нет. Ты совсем другая. Ты уже взрослая, красивая, а я — видишь, — никак не могу вырасти. Витаминов не хватает.
— Просто тебя надо лучше кормить. Шоколадом. Фруктами. Хлебом с маслом, — я досуха обтираю ее полотенцем. Беру массажную щетку с полочки.
— Тише, — пугается Верочка, оглядываясь на стенку, — дежурная услышит.
— Там никого нет, — я баюкаю голосом и расчесываю волосы, они так нежны, что паутинки набиваются в щетку.
— Да? — она продолжает пугливо и пристально смотреть в сторону противоположной стены, и я понимаю — бедняжка видит себя в нашем дортуаре и смотрит туда, где у входа стоит стол дежурной с горящей настольной лампочкой, выкрашенной синей краской.
— Там никого нет! — тормошу я подружку. — Очнись, мы с тобой плывем на большом белом корабле, в море!
— Нет, это ты на большом белом пароходе, в красивой рубашечке с погончиками на железных пуговках, а я никогда нигде не была, — отвечает печально сомнамбула.
Да, погончики моей рубашки на стальных заклепках… я обнимаю Веру и беру на руки. Она так легка, что я чуть не расплакалась. Еле-еле шагаю вперед.
— Верун, я заберу тебя с собой. Мы будем жить вместе, и ты вырастешь.
— Правда? — и она благодарно обнимает шею двумя веточками. — И я не буду больше тебя искать?
— Правда, — я выхожу из душа и опускаю ее в кресло-каталку. Что у тебя с ногами?
— Я не хочу никуда ходить.
Мегера слышит наш разговор и трусливо закрывает глаза.
Я собираю с дивана детскую одежду.
— А эту ты видишь? — я киваю в сторону сиделки.
— Дежурную? — она таращит пугливый взор. — Нет еще… Она ушла в туалет…
Я забираю трусики, маечку, ночную пижаму с брючками из дешевой фланели, сандалеты и, ущипнув до крови сиделку: вот тебе! — объясняю на ухо ситуацию:
— Слушай, гадина, в оба уха. Я забираю Веру к себе. Тут тебе не Россия — права детей защищает закон. Я знаю, ты сумеешь развязать руки. Пусть. Только не рыпайся и сиди тихо. Иначе я обращусь в полицию. Запомни, ты осталась одна! Понятно?
Сиделка кивает затравленными глазами.
— В какой каюте мадам Фелиц? — я не успеваю отлепить скотч.
— В каюте — С 041, — тихо ответила Верочка.
Ее глаза снова закрыты, но теперь во сне она улыбается.
Я выкатываю каталку и кручу в сторону лифта.
— А кровать ты заправила? — вздрагивает сомнамбула.
— Да.
— И подушку поставила треугольником?
— Конечно! И одеяло подоткнула по всей длине под матрас и разгладила ровно-ровно, без морщин.
С каталкой я еще раз вижу, что для калек тоже полный комфорт: плавные спуски, ровный подъем… с ума съехать!
Вкатив коляску в свою конуру, я укладываю Веру в постель.