И она успела в самый верный час и точную минуту, потому что Метида уже родила и нянчила на руках свое страшное дитя, которое имело вид отрубленной мужской головы с длинными иссиня-черными волосами. И Метида кормила ее своей грудью и мужская голова жадно сосала влагу, которая тут же проливалась на землю потоком молока и крови. Но Метида не замечала этого и баюкала мужскую голову, словно младенца.
Услышав шаги Герсы, голова открыла глаза и посмотрела на нее взглядом, полным пророческой силы.
— Кто ты? — спросила в страхе Гepca, доставая из сумки кремневый серп Кроноса.
— Я — голова Иоанна Крестителя, — ответил ей ужасный младенец. — А ты не Гepca, а Елизавета, что значит Бог есть совершенство, ты моя будущая мать, которая родит меня целиком в назначенный срок от Захария через слово архангела Гавриила.
Но Гepca медлила поверить ему и сжимала рукоять серпа.
— Спрячь свой бесполезный серп-оскопитель, — продолжал говорить страшный младенец, отвернувшись от материнской груди, — потому что здесь нечего оскоплять, и знай, что отныне пора оскопления кончилась, а настало время усечения. Й отныне все твое теряет прежнюю силу, а все мое ее получает.
На этих словах младенца сыромятная сумка Герсы разодралась от края до края и из нее выпало на землю все содержимое: срам Зевса в мешочке для монет, непобедимое зеркало, и никем не прочитанный свиток.
— Бог — есть играющее дитя, — сказал кровавый младенец, — и царство над миром принадлежит ребенку.
На этих словах пергаментный свиток развернулся во весь размах неба с грозовым шорохом над островом Патмос, и все тот же кровавый младенец прочитал, растворяясь в пергаменте, первые буквы Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово. И Слово было Бог. И Слово было обещано Богом».
И следом за младенцем Господь забрал к себе в глубь Благой Вести и Тёрсу, чье имя было Бог есть совершенство, потому что хотя старое время и кончилось, Новое время, время для Евангелия не наступило.
И свиток свернулся, и змея ушла в зеркало, потому что в истине исполняется не сказанное, а обещанное.
Метида же принялась искать свое дитя и искала до тех пор, пока не сошла с ума.
Так наступил конец Олимпу.
И после того как небо над Элладой опустело, и оракулы перестали отвечать на вопросы людей, все святилища богов пришли в упадок и запустение: попадали твои гермы, Гермес; погасли все жертвенники, опустели храмы. Исчезли дриады в лесах. Смолкли наяды в источниках и водопадах. Тритоны перестали трубить в морские раковины. Хищные звери разорвали сатиров и силенов. Никто больше не встречал ни на лугах, ни в горах прекрасных нимф, не слышал смеха танцующих муз. И до рождества Христова ни один ангел ни днем, ни ночью не пролетел в небе. И когда апостол Павел в Листре в Лиокадии исцелил хромого от рождения мужчину, народ решил, что это сами боги в образе человеческом сошли с небес. И, простирая руки, называли Павла Гермесом, а спутника его Варнаву самим Зевсом, потому что тот начальствовал в слове… И тогда апостолы разодрали на себе одежду и сказали народу, что надо забыть прежних идолов, что все бывшее прежде ложь и язычество, язычество и ложь, неправда и вымысел, обман и лганье, которого вовсе и не было на свете, потому что у лганья нет права на время и страница та перевернута, и новая книга открыта, и источник забил в пустыне, и настало время отвернуться от богов ложных к Богу единому, живому и вечному.
С этими словами он встал.
— Пора. Мы остались последними.
Огромные бабы в резиновых сапогах драили пол черными швабрами.
Мой спутник поправил шляпу. Поднял воротник плаща, готовясь к дождю, и мы спустились с неба на землю.
Вечер набрал густоты. Краски заката еле тлели на западе.
Низкое небо в облаках цвета мокрой шерсти, откуда как нити скрученной кудели свешивался дождь.
Я медлил прощаться… и сам не знал почему. Я по-прежнему не верил ни одному слову человека с раздвоенным сознанием, и все же…
— Проводи меня, если хочешь. Тут рядом. Десять минут. Мне надо зайти к жокеям.
Мы спустились к беговой дорожке. И две фигуры двинулись сквозь сырые сумерки.
— Но как тогда все понимать! — спросил я о своей жизни.
Он долго не отвечал.
Мы прошли прямо через беговое поле и подошли к конюшням. Донеслось глухое конское ржание, дух лошадиного пота и свежего помета. И остановились у мутного окна приземистой будочки, откуда лился рваный свет огня.
— Как понимать? Очень просто. Вы бросили вызов Богу. Ты — великий Гермес и бог преисподней Аид со своей женой царственной Персефоной и псом, стерегущим ад — Цербером о трех головах отправились из Тартара, из мрака подземного царства мертвых наверх, на землю, чтобы отомстить за пролитую кровь Зевса его убийце, христианскому чудовищу, истребительнице богов, отвратительной Iepce.
Я только пожал плечами, не желая оскорблять несчастного.
— Это не чепуха, Гермес, а ритуальное погребальное шествие последних олимпийских богов со смертельными дарами для Герсы. Вы заткнули нос розмарином, чтобы не слышать ее ужасной вони.
Пьяная улыбка все же выскочила на мое лицо.
— И не важно, как это выглядело в реальности, — вздохнул мой спутник, — И какое было время — не важно. И как всех вас звали. Гермес стал Германом, Аид — ясновидцем, а Персефона какой-нибудь Розали или Роз… все это не имеет значения. И кто была Герса в тот момент, когда вы вышли на землю — тоже. Задача была ясна, если бы ты, Гермес, в союзе с Аидом и Персефоной и Цербером убили бы Герсу, то в ней была бы убита святая Елизавета — мать Иоанна Крестителя, и тем самым пришествие Христа отменилось… ммда.
И мой спутник постучал по стеклу, показывая пальцем: загляни туда, только осторожно.
Я заглянул в грязное оконце и увидел примитивную кузницу, где подковывали лошадей ипподрома… горн, наковальню, у которой возился какой-то горбун, вертел в щипцах раскаленную подкову и постукивал по багровому металлу молотом.
— Это Гефест. Он совсем оглох и ничего не слышит, А там… — палец указал в угол.
Я увидел спящую на столе, — головой на руки — неопрятную пьяную бабу.
— Это Афродита.
— Богиня любви! Венера! — воскликнул я совершенно глупо нетрезвым языком.
— Да. И жена Гефеста… почти спилась. Если бы не мои связи, ее б давно упекли в психушку… Аф-ро-дии-и-та!
Протянул он с мечтательной грустью.
Но, вспомнил я, она же превратилась в пену, в морскую божественную пену у острова Лемнос… Гипнос противоречит сам себе.
Словно услышав нашу речь сквозь шорох осеннего дождя, Афродита подняла лицо, и я увидел спитые глаза цвета мочи на сизом лице старой вакханки.
— … рожденная в пене морской у острова Крит…
И вдруг — как ожог! — под потолком жалкой кузни пролетел голый перепачканный сажей малыш с тусклыми золотыми крыльями… Эрот! в одной руке он держал лук, в другой — баночку «Пепси».