Я всегда ненавидел форсированное погружение. Оно больше похоже не на спуск в лимбо, а на прием цианистого калия. Я говорю так не в фигуральном смысле — по одному из коллекционных препаратов из библиотеки Брамы я знал, что цианид вызывает как бы космическую тошноту, очень быстро нарастающее омерзение ко всему физическому миру, которое кончается его полным отторжением. Действие Красной Печати было практически таким же — за исключением того, что после закрытия одного мира открывался другой.
Дальнейшее зависело от настроения Иштар. Чаще всего я терял контроль и оказывался в подобии сна, где она пряталась за какой-нибудь маской. Поскольку я не понимал, что происходит, я никогда не мог выяснить, за какой именно. Я даже не знал, что вокруг меня маски — и верил во все так же чистосердечно, как в жизни. Тем неприятней бывало пробуждение.
Но сегодня я нужен был ей в качестве провожатого. Спала сама Иштар — и ей снилось, что она просто Гера. А я сохранял ясность ума и знал, кто передо мной — хотя это знание не было, конечно, окончательным: я не пытался установить, где в ней кончается Гера и начинается Великая Мышь. Энлиль Маратович был прав. Такого не стоит делать даже с обычной бодрствующей женщиной. А уж тем более со спящей богиней.
Когда шок от удара Большой Печати прошел, я увидел, что мы лежим на кровати в спальне Дракулы.
На той самой кровати.
Мы как бы проснулись одновременно. Мы оба были совершенно голыми. Наша одежда была беспорядочно разбросана на полу. Видимо, Гера собиралась к Дракуле не сразу.
Ее волосы были покрашены в цвет выгоревшего сена и стянуты в несколько несимметричных хвостов смешными разноцветными заколками, изображающими ползущих по ее голове гусениц. Мило и вполне в ее стиле — но не слишком оригинально.
Она огляделась по сторонам, повернулась ко мне и растерянно улыбнулась.
— Где мы? — спросила она. — Я ничего не помню. Мы что, пили? Или что-то приняли?
— Сюрприз! — бодро отозвался я, сунул руку себе за спину и извлек оттуда букет.
Не слишком большой, в основном из полевых цветов. Такой, словно его собрала девочка из Подмосковья. Я и сам мог бы так подумать, если бы не знал, что его составляли два выписанных из Японии спеца по икебане.
Она улыбнулась и взяла цветы.
— Где ты их каждый раз прячешь? Я никогда не замечаю, что ты с букетом.
— Никогда не стремитесь проникнуть в тайны волшебства, — сказал я. — Изнанка многих фокусов может испортить полученное от них удовольствие.
Она подняла букет и утопила в нем лицо.
— Не пахнут.
— А чем они должны пахнуть? — спросил я.
— Изнанкой фокуса, — сказала она. — Спасибо, милый. Но я сколько раз тебе говорила, не приноси мне букетов. Потом таскать весь день.
— А ты не таскай, — ответил я. — Брось на пол. Я тебе новый подарю.
— Ты не обидишься?
— Ничуть.
Гера бросила букет на пол. Я посмотрел на часы. Прошло уже три минуты с начала сеанса. Можно считать, взлетели.
— Иди сюда, — сказала она и счастливо улыбнулась.
Женщины вообще не особо любопытные существа, подумал я, выполняя распоряжение. Вот Гера — спросила, где мы, получила букет и все забыла. Им неважно, как устроен космос. Им важно знать, что пещера достаточно безопасна для того, чтобы завести потомство. Это древнее.
Я знал, что думать так рискованно — поскольку Иштар при желании сможет увидеть все, что приходило мне в голову, и мне достанется за каждую гендерно несбалансированную мысль: после того, как ей отрезали тело, феминистическое начало в ней стало очень сильным. Но ничего поделать с собой я не мог.
Впрочем, Гера была красивой девушкой, и происходящее вовсе не казалось мне испытанием. Совсем наоборот. Я, как всегда, забыл все страхи и опасения — и свои измены тоже. Мне хотелось верить, что это происходит на самом деле. И это действительно начинало происходить на самом деле. Во всяком случае, на некоторое время…
Гера положила ладони на мою голову и легонько толкнула ее к своему животу. Я подчинился. И опять без всякого внутреннего усилия — хоть и предполагал, что пристрастие Геры к этой процедуре является чем-то вроде реакции на неосознанную фантомную боль. Впрочем, загробный психоанализ никогда не был моим коньком.
Мне вообще приходило в голову куда больше мыслей, чем следовало бы. А одна из них рассмешила меня до такой степени, что пришлось прервать упражнение.
— Что? — томно вздохнула Гера. — Что ты смеешься?
— Я вспомнил, — сказал я. — Как один московский сексолог отвечал на церковную критику куннилингуса.
— Как?
— «Вылизывая самке наружные половые органы, самец хочет показать ей, что будет заботиться о яйцах, которые она отложит. Этой традиции много миллионов, если не миллиардов лет, и не мракобесам в рясах…»
— Фу, — с выражением сказала Гера. — Дурак. Все испортил. А про сексолога врешь, ты сам это только что придумал. Вот всегда ты так. Всегда.
— За это ты меня и любишь, — сказал я.
— Нет. За это я тебя как раз не люблю, — ответила Гера, встала с кровати и начала одеваться.
К счастью, она быстро засмотрелась на себя в зеркале — и забыла свою обиду.
Сегодня она была во всем сером и протертом — как бы в сильно вылинявшем черном. Даже ее трикотажная кофточка, кажется, была много раз простирана вместе с десятком булыжников.
Мой наряд был стандартным для таких встреч — легкий черный костюм и черная рубашка с красной пуговицей на горле. Возможно, под кроватью нашелся бы и галстук — но я за ним не полез.
Я покосился на стену спальни — не появилась ли на ней картина с красным цветком. Но ее не было. Неизбежное в этот раз обошлось без свидетелей.
Мы вышли в коридор.
Я плохо представлял, куда надо идти — и почему-то был уверен, что это выяснится само.
В коридоре было светло от знакомых витражей со всадниками и всадницами. Все было таким же, как я помнил, только цветы в нишах оказались другими — и, кажется, вазы тоже. Может быть, их меняли вместе.
Мы миновали малахитовую арку с бронзовыми сатирами и оказались на лестничной площадке, выложенной разноцветными ромбами. Пожарная дверца в стене исчезла — словно тут успели сделать ремонт и спрятать ее под штукатуркой. Зато массивная дверь, к которой спускалась лестница, оказалась приоткрытой.
— Что там? — спросила Гера.
— Большой зал приемов, — сказал я. — Но я там не был.
За дверью действительно оказался большой темный зал. В нем горела одинокая свеча на тонком высоком подсвечнике — но желтого огонька хватало лишь на то, чтобы осветить несколько плит пола. Зал был таким большим, что мы не видели его границ — только смутно ощущали их.